Витязь литературоведения

ТВОРЧЕСТВА

вопрос: нужно было решить, что ж® делать ему, дворя-пину, в этим убеждением, как жить в крепостнической России после поражения восстания и торжества екатерининско-потемкинской реакции?

Радищев полностью отвергает эту теорию, как антиобщественную, индивидуалистическую, противоречащую интересам народа. В бумагах Радищева находится незавершенный набросок трактата о коренных проблемах нравственности и бытия человека под названием «О добродетелях и награждениях». Весь этот набросок-опровержение философии «Общественного договора», первая попытка изложения иной теории о человеке и обществе. Общество, союз,-по Радищеву, -создаются не для защиты индивидуальной свободы индивида, а для «обуздания» тех, кто покушается на общие права людей. «Воззванные в общежитие всесильным гласом немощей и недостатков человеки скоро познали, что для обуздания наглости и дерзновения нужна была сократительная сила, которая, носяся поверх всего общественного союза, служила бы защитою слабому, подпорою угнетенному». Центральная же мысль радищевского рассуждения-общество не посягает на права и свободу человека, но раскрывает в нем дремавшее силы, пробуждает и воспитывает качества, обогащающие его личность. «Единственность», по Радищеву, гибельна. «Подернутые мглою бездействия, объятые мраком самоневедения или неощущения, силы человеческие дремавшие, уснувшие, паче или поистине мертвые в единственности, воспрянули в общественном сожитии, укрепилися взаимно, распро-странилися, возвысились и, объяв все не токмо существующее, но и все возможное, возмечтали и то, что им несоразмерно, касаяся пределов даже божественности».

Г. МАКОГОНЕНКО

А Н РАДИЩЕВ

ОЧЕРК

ЖИЗНИ

ТВОРЧЕСТВА

Государственное издательство ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Москва 1949

Обложка и титул художника И. Николаевцева

Редактор И. Сергиевский. Техн. редактор ф. Артемьева. Корректоры: Л. Петрова и Л. Чиркунова.

Сдано в набор 12/VIII-49 г. Подписано к печати 20/УШ-49 г. А 06850. Печ. л. 12 + 1 вклейка. Уч.-авт. л. 10,5. Тираж 20 000. Заказ № 1618.

16-я типография Главполиграфиздата при Совете Министров СССР. Москва, Трехпрудный дер., 9.

Шел 1918 год. На пятом месяце Великой Октябрьской социалистической революции Совет народных комиссаров принял декрет «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской социалистической революции».

«В ознаменование великого переворота, преобразовавшего Россию,-говорилось в декрете, -особой комиссии поручается мобилизовать художественные силы и организовать широкий конкурс по выработке проектов памятников, долженствующих ознаменовать великие дни Российской социалистической революции». Декрет подписали Ленин и Сталин. Приложенный список новых памятников открывался именем Радищева.

Приближался знаменательный в истории день празднования первой годовщины социалистической революции. Народы России были свободны. Они уничтожили царское самодержавие, свергли гнет помещиков и капиталистов. Но впереди были еще огромные трудности. На Россию обрушились силы иноземных интервентов и вдохновляемые ими белогвардейские банды. Республика была в опасности. Объявленные мобилизации собирали сотый тысяч патриотов советского отечества, горевших желанием сражаться за свою родину.

И вот в эти дни на страницах газет Советской республики, среди известий о героической борьбе народа, среди радостных вестей о славных победах армии Советской страны ожило и засверкало имя Радищева.

«Радищев был одним из плеяды великих людей России,-писали газеты,-который смог проникнуть в лазур-

Цые дали будущего. Он предвидел революцию, верил в о ее и призывал народ к борьбе за вольность. Он пророчески предсказал смерть палачей в царских мантиях от руки разгневанного народа. Теперь желания Радищева сбылись-русский народ свободен. Помня о своем великом соотечественнике, русский народ воздвигает ему сегодня памятник».

Имя Радищева прозвучало в Советской республике в горячие дни гражданской войны, как имя человека, дорогого и близкого революционному народу.

В воскресенье, 22 сентября, на Дворцовой набережной состоялось открытие памятника первому русскому революционеру. К двум часам дня возле пышной решетки Зимнего дворца собрались большие толпы народа. Здесь были рабочие, учащаяся молодежь, красные офицеры первого выпуска, представители союзов трудящихся, члены Совета, красноармейские части. Взоры всех собравшихся были устремлены в пролом дворцовой решетки. Над обломками высился памятник, закрытый ярким от солнца кумачом.

На возвышение возле памятника поднялся народный комиссар просвещения Советской республики Луначарский.

Вы видите, товарищи: мы заставили для Радищева посторониться Зимний дворец, былое жилище царей. Вы видите: памятник поставлен в бреши, проломанной в ограде дворцового сада. Пусть эта брешь являет собою для вас знамение той двери, которую сломал народ богатырской рукой, прокладывая себе дорогу во дворцы. Памятнику первого пророка и мученика революции не стыдно будет стоять здесь, словно стражу у Зимнего дворца, ибо мы превращаем его во дворец народа.

Теперь смотрите на величественное и гордое, смелое, полное огня лицо нашего предвестника, как создал его скульптор Шервуд. В нем живет нечто смятенное, вы чувствуете, что бунт шевелится в сердце этого величаво откинувшего орлиную голову человека.

Пока мы ставим памятник временный.

Наш вождь Владимир Ильич Ленин подал нам эту мысль: «Ставьте как можно скорее, хотя бы пока в непрочном материале, возможно больше памятников великим революционерам и тем мыслителям, поэтам, которых не хотела чтить буржуазия за свободу их мысли и прямоту их чувства. Пусть изваяния предшественников революции послужат краеугольными камнями в здании трудовой социалистической культуры».

Товарищи! Пусть искра великого огня, который горел в сердце Радищева и отсвет которого ярко освещает вдохновенное лицо его, упадет в сердце каждому из вас, присутствующих на этом открытии, и в сердце всех тех многочисленных прохожих, которые в этом людном месте Петербурга остановятся перед бюстом и на минуту задумаются перед доблестным предком...

Александр Николаевич Радищев родился 31 августа н. с. 1749 года в отцовском имении Верхнее Аблязово Саратовского наместничества Кузнецкого уезда (ныне Пензенской области). В кругу родной семьи Радищев провел только первые семь лет своей жизни, затем был отправлен учиться сначала в Москву, потом в Петербург и, наконец, в Лейпциг.

«Начальное образование души» падает на период пребывания в Верхнем Аблязове. Отец-Николай Афанасьевич,-человек образованный, начитанный, знавший три или четыре иностранных языка, был рачительным хозяином. Полученное наследство он успешно умножал, обеспечивая большой семье богатый достаток. Занятый больше имением, нежели детьми, Николай Афанасьевич ограничивал воспитание своих двух старших сыновей-Моисея и Александра-Преподаванием «учения любомудрия своим примером». В праздничные дни, когда, свободный от хозяйственных забот, Николай Афанасьевич водил мальчиков гулять по богатым своим полям, по воскресеньям, когда благочестивая, верующая семья проводила досуг дома, преподавались бесхитростные моральные правила. Уже в эту пору перед мальчиком открывалась еще непонятная ему, но поражавшая воображение картина «неравенства крестьянского состояния». Верхне-аблязовские крестьяне, многочисленные дворовые, с которыми мальчик проводил целые дни, жили в скудости, трепетали перед его отцом-справедливым, по понятиям того времени, но строгим и взыскательным хозяином, не спускавшим за малейшую провинность. Рожденный с «чув-

(1912-04-10 ) Место рождения: Дата смерти: Страна:

Российская империя →
СССР

Научная сфера:

история русской литературы

Место работы: Учёная степень: Учёное звание: Альма-матер : Известен как:

исследователь русской литературы XVIII века, пушкинист

Георгий Пантелеймонович Макогоненко (28 марта (10 апреля) , г. Змиёв Харьковской губернии - 3 октября , Ленинград) - видный русский советский литературовед, критик. Доктор филологических наук, профессор. Член Союза писателей СССР (с 1943). Участник советско-финляндской войны и обороны Ленинграда в годы Великой Отечественной войны .

Биография

В ИРЛИ (Пушкинский Дом) работал с марта 1959 по совместительству в должности старшего научного сотрудника в Отделе пушкиноведения, с ноября 1969 - заведующий Группой по изучению русской литературы XVIII века.

Научные труды

Автор более 200 научных трудов, в том числе 17 книг. Принимал участие в коллективных трудах Института русской литературы: серийных сборниках «XVIII век» (авторская и редакторская работа), «История русской литературы» в 4 т. Т. 1 (Л., 1980); «Письма русских писателей XVIII века» (Л., 1980) и др.

Подготовил ряд изданий русских классиков: К. Н. Батюшкова, Г. Р. Державина , H. M. Карамзина, Н. И. Новикова, А. Н. Радищева, Д. И. Фонвизина.

Библиография

Список монографий Г. П. Макогоненко // Памяти Георгия Пантелеймоновича Макогоненко: Сб. статей, воспоминаний и документов. СПб., 2000. С. 293.
Дружинин П. А. Список работ Г. П. Макогоненко // Дружинин П. А., Соболев А. Л. Книги с дарственными надписями в библиотеке Г. П. Макогоненко. М.: «Трутень». 2006. С. 33-59.

Литература

Муравьёв Д. П. Макогоненко, Георгий Пантелеймонович //

Георгий Пантелеймонович Макогоненко (28 марта (10 апреля) 1912 года , г. Змиёв Харьковской губернии - 3 октября , Ленинград) - видный русский советский литературовед, критик. Доктор филологических наук, профессор. Член Союза писателей СССР (с 1943). Участник советско-финляндской войны и обороны Ленинграда в годы Великой Отечественной войны .

C 1949 года по 1962 год был женат на поэтессе Ольге Берггольц .

Биография

Родился в семье лесничего.

Окончив в 1929 году школу-десятилетку в Саратове , в 1930 году приехал в Ленинград. Работал на заводе «Красная заря » чернорабочим, калильщиком, сотрудником заводской газеты.

В 1955 защитил докторскую диссертацию «Радищев и его время» . В 1953-1956 был также членом редколлегии серии книг «Библиотека поэта» .

Научные труды

Подготовил ряд изданий русских классиков: К. Н. Батюшкова , Г. Р. Державина , H. M. Карамзина , Н. И. Новикова , А. Н. Радищева , Д. И. Фонвизина .

Адреса в Ленинграде

Библиография

Список монографий Г. П. Макогоненко // Памяти Георгия Пантелеймоновича Макогоненко: Сб. статей, воспоминаний и документов. СПб., 2000. С. 293.
Дружинин П. А. Список работ Г. П. Макогоненко // Дружинин П. А., Соболев А. Л. Книги с дарственными надписями в библиотеке Г. П. Макогоненко. М.: «Трутень». 2006. С. 33-59.

Напишите отзыв о статье "Макогоненко, Георгий Пантелеймонович"

Литература

Муравьёв Д. П. Макогоненко, Георгий Пантелеймонович // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков . - М .: Советская энциклопедия, 1967. - Т. 4: Лакшин-Мураново. - С. 524. - (Энциклопедии. Словари. Справочники). - 111 500 экз. (в пер.)
Памяти Георгия Пантелеймоновича Макогоненко: Сб. статей, воспоминаний и документов. СПб., 2000.

Примечания

Ссылки

// Литературная Россия . № 01. 13.01.2012.
// Независимая газета . 12.04.2012.
Вацуро В. Э. - 1991

Отрывок, характеризующий Макогоненко, Георгий Пантелеймонович

– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.

В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.

Лекции Георгий Пантелеймонович читал, покуривая сигару.
Фото из архива Игоря Сухих

Фамилия у него из ухваченных Гоголем. Помните, в «Майской ночи…»: «…приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села Ганне»?! Фамилия, происходящая от слова «макогон». Так на Украине называют длинный деревянный пестик, которым перетирают семена мака, льна и прочих семян. Причем издревле мак для рождественской кутьи, читая молитву, перетирал мужчина, глава семейства, а макогон символизировал мужское начало.

При каких обстоятельствах пращура Георгия Пантелеймоновича Макогоненко (1912–1986) наделили таким прозвищем, ставшим фамилией, кажется, он сам не доискивался. Возможно, пращур был признанным мастером по изготовлению макогонов, возможно, здесь кроется какая-то необычная история вроде той, что произошла с героем Гоголя, но, по общему признанию современников, наш юбиляр полностью соответствовал своей мужской фамилии, а также религиозно прославленным имени и отчеству.

«Макогоненко был красив. – Свидетельство современницы, одно из множества. – Он умел приковать к себе взгляд собеседника самой своей «фактурой», осанкой, манерой говорить и одеваться, изяществом жестов. И это было всегда, постоянно, неизменно». Влюбленные студентки называли его «Левко Макогоненко», это прозванье приходило к нему с каждым курсом…

Но «дерзко элегантный», «любезный и хлебосольный» Юра (как часто называли его друзья) Макогоненко был по природе своей воителем, защитником слабых, неутомимым искателем справедливости. Один из его коллег однажды парадоксально заметил: «Если вы хотите понравиться Георгию Пантелеймоновичу, то попросите его что-нибудь сделать для вас. Он это сделает и будет всю жизнь хорошо к вам относиться».

Макогоненко был славен не только своими застольями «в мирное время» и тем, что постоянно подкармливал студентов, одалживал им деньги. Во время блокады, вспоминает Лидия Лотман, возвращаясь в Ленинград из фронтовых командировок, он «привозил микроскопические подарки женщинам-сотрудникам (сухарь, кусочек хлеба, конфету)». Словом, всегда и всюду помогал окружающим, чем мог.

С фамилией Макогоненко можно связать еще один украинский обычай. Если парень засылал сватов, а родители невесты ему отказывали, то про него нередко говорили, что он облызав макогин (облизал макогон). Кое-где при этом вручали и сам макогон, а в иных случаях у двора отвергнутого могли соорудить высоченный макогон из жердей и соломы.

Красавцу Макогоненко не грозила такая участь, и сердечных приключений в его жизни было предостаточно. Не так давно Вячеслав Огрызко в своем цикле о литературоведах советского времени опубликовал статью и о Макогоненко, где уделил немало внимания личной жизни ученого. Желающие подробностей могут к этому труду обратиться. Говорю не в осуждение: писать о Макогоненко и уйти от любовной темы просто невозможно. Она – часть его жизни, составляющая его счастья, движитель его переживаний. «Жить не нужно, если из нее уходит главное – любовь», – сказал он однажды.

При этом реальность обстоятельств интереснее какой-либо их романтизации. Дочь Георгия Пантелеймоновича, решившая по праву памяти раз и навсегда скрыть от посторонних глаз хранимую ею переписку отца с его женой Ольгой Берггольц, тем не менее рассказала мне реальную историю с правом публикации.

Как-то Макогоненко и Берггольц поехали в Москву, где Ольга Федоровна проводила время довольно своеобразно. Однажды она отлеживалась в гостинице, и Георгий Пантелеймонович, тяжело переживавший известный недуг любимой и несчастной жены, в одиночку отправился по ее привычному маршруту – в ресторан Центрального дома литераторов. Здесь он встретил завсегдатая – классика советской поэзии и знаменитого остроумца Михаила Аркадьевича Светлова. Во время застолья, после неотвратимо возникших разговоров «за жизнь», Светлов начал по-своему утешать Макогоненко:

– Ты, Юра, похож на старую жидовку, вышедшую замуж за Стеньку Разина!

Слава о Макогоненко-человеке придает особый оттенок его научно-педагогическому наследию. Сын лесничего в императорской России, Макогоненко в советское время смог поступить в университет, лишь заработав себе трудовую биографию. Вся его жизнь с 1930-х годов связана с Ленинградом, с университетом, с Пушкинским Домом. Слушая лекции Гуковского, он увлекся русской литературой XVIII века, стал крупнейшим знатоком ее, выпустил 17 книг, более 200 статей… Занимал различные литературно-административные должности, заведовал кафедрой русской литературы филологического факультета… Причем свои назначения он получал несмотря на то, что не состоял членом КПСС. Я бы назвал этот случай уникальным, если бы вдруг не стали вспоминаться некоторые другие подобные факты, относящиеся к таким же достойным людям, которые, очевидно, вспоминали о КПСС только тогда, когда КПСС уж слишком им о себе напоминала. Ученик Макогоненко Романов рассказывает: «Один из секретарей партийной организации кафедры признавался секретарю парткома университета: «Я его боюсь!»

Это было уже в брежневские времена, но Макогоненко никогда не плыл по течению. В 2000 году коллеги выпустили в честь ученого «Сборник статей, воспоминаний и документов», в котором можно найти предостаточно фактов о мужественных, а иногда самозабвенно героических поступках Георгия Пантелеймоновича в защиту людей, в том числе малознакомых, от произвола именно в сталинские времена.

В статье памяти своего учителя Гуковского Макогоненко написал внешне простую фразу: «Продолжение жизни ученого – его книги и ученики».

Между тем в ней для меня особый смысл, прямо относящийся к самому Макогоненко. Помимо академической деятельности он долгие годы занимался изданием произведений русской литературы XVIII века, в том числе для широкого читателя. Готовил новые издания сочинений Радищева и Фонвизина, Карамзина и Ивана Дмитриева…

Дело было около сорока лет тому назад во Владикавказе, тогда носившем другое имя. Я вошел в лучший букинистический магазин города на углу Александровского проспекта и Базарной улицы (тогда у нас было обыкновение отыскивать дореволюционные топонимы и употреблять их в речи). На ближнем прилавке заметнее всех лежала толстенная книга, по виду совсем новая, светло-серая, с простым названием: «Русская литература XVIII века». Я подошел, перевернув, открыл по-еврейско-арабски, слева направо, чтобы посмотреть содержание. Оказалось – антология. Имен было много. Попадались уже знакомые: Ломоносов, Сумароков, Фонвизин…. И вдруг внизу страницы, слева: «И.С. Барков». Я захлопнул книгу. Не от смущения – чтобы посмотреть цену: 2 р. 76 к. Впрочем, букинисты книгу уценили на копейку: 2 р. 75 к. У меня с собой была трешка, выданная мне дома для каких-то покупок, а сюда я заглянул по пути. Это трудно перевести на сегодняшние деньги, но тогда за трешку можно было 100 раз проехать на трамвае, взять килограмм хорошей говядины на рынке, сходить пообедать в ресторан, наконец, купить бутылку водки (я еще не покупал)… Я вновь открыл книгу на страницах с Барковым. Заметка о нем, как подавно о других писателях и поэтах, оказалась сопровожденной рисованным портретом. А то, что о Баркове было написано, настолько далеко уводило меня от первичных, всем известных о нем легендарных представлений, что я перестал размышлять о предназначении вверенной мне трешки, а немедленно обменял ее на книгу, получив еще сдачи 25 копеек. (Можно было купить шесть прекрасных пирожков с ливером в «хлебном» по соседству – во Владикавказе не говорят «булочная», копейка оставалась на газировку без сиропа.)

Так я стал обладателем и немедленным читателем книги, которую считаю одной из самых важных в моей читательской судьбе. И потому, что она попала в мои руки вовремя, еще в выпускном классе школы. И потому, что она была очень умно, понятно, увлекательно составлена. И главное, потому, что ее составитель, «доктор филологических наук, профессор Г.П.Макогоненко» ухитрился-умудрился втиснуть почти все главное в русской литературе XVIII века в одну книгу, правда, здоровенную (сейчас взвесил: 1524 грамма)…

Вскоре в знаменитой тогда «Библиотеке всемирной литературы» вышла пара нарядных томов – русская проза и проза того же XVIII века, также составленные Макогоненко. Особый подарок – цветные иллюстрации там: лубок, живопись, графика. Маленькая картинная галерея. Со временем я понял, что все эти книги очень профессионально, можно сказать, образцово сделаны: мне думается, что и теперь их можно просто переиздавать, например, репринтом. Но сразу я понял другое: эти книги создавались с любовью к нашему было затонувшему литературному веку, с огромным уважением ко всем читателям, которым они попадут в руки.

Так, в томе «Просвещение» наперекор пагубе хрестоматийности все произведения даны без сокращений. Составитель признается, что в книгу не попали из-за значительного объема «Письма русского путешественника» Карамзина и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, но тут же указывает, как эти произведения отыскать. Разумеется, оба автора в антологии представлены их малой прозой, а также как поэты. Благодаря Макогоненко я получил реальные представления о жизни и творчестве Баркова, он открыл для меня прозу Михаила Чулкова и «Душеньку» Богдановича, потрясающе живую сатиру: пьесы Крылова, Княжнина, Капниста… Через десяток с лишним лет, уже преподавателем Литературного института, когда мне в пожарном порядке пришлось замещать коллегу на лекциях по литературе «безумного и мудрого» столетия, я главным образом стал перечитывать уже порядком потрепанную антологию с отрывающимся корешком (теперь он полуоторван)…

Какие порой в жизни заплетаются потрясающе прекрасные узоры! Конечно, когда увидел томище Макогоненко, я, старшеклассник, уже знал стихи Ломоносова, «Недоросля», «Путешествие из Петербурга в Москву»… И надо сказать, мы в классе эти произведения действительно читали, обсуждали, писали по ним сочинения, а не просто «проходили». Повезло с учительницей литературы. Ирина Николаевна Киреева окончила филфак ЛГУ и, как в конце концов выяснилось, слушала лекции не только – правильно! – Макогоненко, но и его учителя Гуковского. На днях позвонил ей в Смоленск, где она теперь живет, и она долго рассказывала о том ленинградском филфаке конца 1940 – начала 1950-х…

А мне, никогда не видевшему Макогоненко, с теплым чувством вновь вспомнилась своя история. В середине 1980-х годов после аспирантуры я пришел с диссертацией в один уважаемый ученый совет. Здесь меня приняли вполне радушно, но вдруг председателю совета показалось, что пришелец (то есть я) слишком быстро движется к заветной цели, и он по формальным причинам стал откладывать защиту. Мои друзья и старшие коллеги, стремясь мне помочь, перебирали варианты, и вдруг кто-то воскликнул: «Надо попросить Макогоненко!» И все оживились. Ни у кого не было сомнений, что живущий в тогдашнем еще Ленинграде Георгий Пантелеймонович сможет повлиять на московского строптивца во главе ученого совета… К счастью, обременять своей докукой этого гераклического человека не пришлось: вздорный вопрос вскоре был снят, но, повторю, меня навсегда восхищает бывшая у Макогоненко человеческая слава, сам ее характер, вызывающий глубокое почтение.

Таков Макогоненко.

19-06-2003

(1912-1986)

[составитель и ведущий - А.Избицер]

Письмо вместо предисловия.

Дорогая Дашенька!

Я, вероятно, не был достаточно настойчив в звонках и письмах, когда ожидал Вашего отклика на эти материалы. (Посылал по Вашей же настойчивой просьбе, коли помните). Так или иначе, отклика я не дождался, к телефону у Вас давно никто не подходит – ни Вы, ни Ваш муж (и мой тезка) Александр Поляков. На письма Вы не откликаетесь. Очень надеюсь, что у Вас все в порядке и вы просто сбежали из Принстона от этой несносной июньской жары. Пишу здесь, прилюдно, в пресловутом жанре “открытого письма”, зная, что Вы посещаете интернет охотно и часто и, вероятно, заглянете на эту страницу скорее, чем в свой почтовый ящик. Заодно, это письмо заменит читателям вступление ко всему последующему.

Вы, несомненно, помните, как я был обрадован нашему знакомству в Нью-Йорке несколько лет назад. Узнав Ваше имя, я говорил Вам тогда, с какой теплотой и как часто мой учитель И.Д. Гликман рассказывал мне о Вашем отце, Георгии Пантелеймоновиче Макогоненко, как он был раздавлен вестью о его кончине, случившейся 3-го октября 1986 года.

Вы, в свою очередь, рассказали мне о том, с каким почтением и любовью имя Гликмана произносилось в Вашем доме столько, сколько Вы себя помните.

Прошло время, в мой дом сквозь распахнутую настежь “интернет”-форточку влетел вихрем “Лебедь”, и у меня внезапно возникла мыслишка стать инициатором небольшой коллекции воспоминаний о Вашем отце, с просьбою о написании которых я обратился (поочередно) к И.Д.Гликману, С.С.Гречишкину и к Вам. В итоге вышел, с позволения сказать, “триптих”, который я собираюсь предложить Валерию Петровичу Лебедеву.

Г.П.Макогоненко, заняв свое особое место в культуре России, соединив в своих литературных исследованиях и лекциях век нынешний и век минувший, продолжает объединять памятью о себе тех, кто знал его, в чьих судьбах он сыграл такие незаменимые, незабвенные роли – друга по студенческой скамье, коллегу, мужа, отца, наставника, выдающегося историка литературы, защитника и даже “ангела-хранителя”…

И.Д.Гликмана Вам представлять излишне. Но вот о другом авторе этих сводных воспоминаний-размышлений, Сергее Сергеевиче Гречишкине, любезно и охотно отозвавшемся на мое предложение и произнесшем здесь свое “Слово о Макогоненко” с таким блеском (попробуйте только не согласиться!), я бы хотел Вам сказать. Для меня личность и работы С.С.Гречишкина – радостное свидетельство прорастания духовного семени Вашего отца. Гречишкин мною любим и почитаем не только как хранитель самых прекрасных черт интеллигенции прошлого, но и как автор, сумевший найти и держать, не выпуская, свою собственную интонацию в критической литературе.

В интернете – до слез мало материалов, связанных с именем Вашего отца. Из заслуживающего интереса я обнаружил лишь один мемуар из большой опубликованной книги воспоминаний о нем (М.В.Иванов. “История в лицах” (http://www.spbumag.nw.ru/2001/23/17.html ) и единственную работу самого Г.П.Макогоненко– его воспоминания об А.А.Ахматовой – “…Из третьей эпохи воспоминаний” (http://starlight2.narod.ru/articles/makogonenko.htm )

Очень мало. Скромная задача этой публикации – восполнить хоть немного этот досадный пробел.

Открыть же нынешний “триптих” воспоминаний о Г.П.Макогоненко и людях, ему близких, я хочу с представления читателю альманаха Вас, с Вашего рассказа о своем отце – рассказа, который Вы надиктовали мне для этой публикации. (Представлению о Вас, бесспорно, поможет и обнаруженный мною в сети Ваш труд –Д.Г.Макогоненко. “Кальдерон в переводе Бальмонта”.

В заключение письма скажу, что нет, с моей точки зрения, ничего ценнее подлинных свидетельств о людях и событиях прошлого. Ведь, по мысли Б.Пастернака, человеческая память, сотворившая нашу Историю – самая могучая стихия, противоборствующая с самим Забвением и – шире – с самой Смертью и, по-своему, побеждающая их (легкий благодарный кивок головы в сторону Сергея Эйгенсона – “Marco Polo”).

С пожеланиями всего наилучшего,

Ваш – Александр Избицер.

Д. Г. Макогоненко-Полякова.
Выпускница филологического факультета Ленинградского университета. Исследователь литературы. В США продолжает трудиться, как литератор.

Во время блокады мой отец, Георгий Пантелеймонович Макогоненко, работал заведующим литературным отделом Ленинградского радиокомитета.

Однажды жена академика Виктора Максимовича Жирмунского 1) сказала моему отцу, что ее мужа только что арестовали.

Во время своего ближайшего очередного дежурства, которое проходило в кабинете художественного руководителя Ленинградского радиокомитета Якова Бабушкина 2) , отец дождался ночи и, воспользовавшись одной из “вертушек”, стоявших в кабинете, позвонил начальнику тюрьмы, куда был доставлен В.М.Жирмунский.

Он учел, во-первых, то, что ночь – наиболее верное время для звонка (именно ночью работал Сталин), во-вторых – то, что по “вертушке”, с точки зрения начальника тюрьмы, зря звонить не станут, в-третьих – то, что с первого раза никто фамилии его не разберет, и, наконец, то, что говорить нужно “начальственным” тоном. Именно таким тоном отец приказал начальнику тюрьмы немедленно освободить В.М.Жирмунского. Виктора Максимовича тотчас же освободили.

1)Виктор Максимович Жирмунский (1891 – 1971) – выдающийся филолог, германист, теоретик стиха, историк литературы, лингвист, действительный член Академии наук СССР, почетный доктор многих университетов мира, друг Ст. Георге, Блока, Ахматовой, Михаила Кузмина и иных насельников Олимпа Серебряного века. (Комментарий С.С.Гречишкина)

2) Яков Львович Бабушкин (1913 – 1944) Во время войны был художественным руководителем Комитета по радиовещанию и радиофикации (по другим сведениям – начальником литературно-драматического вещания радиокомитета). По его инициативе 9 августа 1942 г. в блокадном Ленинграде была исполнена Седьмая симфония Д.Д.Шостаковича. Погиб на фронте в 1944 г.
Я.Л. Бабушкин стал героем пьесы Ольги Берггольц "Ленинградская симфония".(Подробнее - http://jew.spb.ru/A294/A294-041.html)

И.Д. Гликман
Искусствовед, профессор Петербургской консерватории

Г.П. Макогоненко и я учились вместе на филологическом факультете Ленинградского университета (который, кстати, мы оба закончили, получив дипломы с отличием) и подружились. Эта дружба длилась много лет – вплоть до безвременной кончины Георгия Пантелеймоновича.

Я часто бывал в доме Макогоненко, когда он был женат на знаменитой поэтессе Ольге Федеровне Берггольц. Они жили в обширной квартире на улице Рубинштейна. Там они принимали гостей – писателей, актеров – в красивой столовой за круглым столом, освещенном свечами висячих канделябров.

Эти свечи, кстати сказать, сыграли со мной злую шутку. Как-то я за ужином снял только что сшитый пиджак и повесил его на стул. В середине трапезы я с ужасом обнаружил, что на пиджак накапал воск от свечей. Это огорчило и Юрия Макогоненко, но он сказал, что ничего не стоит эти пятна вывести. Юра попросил домработницу разогреть утюг и через бумагу принялся выводить пятна. Ему показалось, что он справился со своей задачей. Я был рад этому, но радость была преждевременной. Когда я утром дома проснулся и взглянул на висящий на стуле пиджак, на злосчастном пиджаке красовались пятна во всей своей неприглядности. Я об этом известил по телефону Юру, и он принялся меня утешать. Но я примирился с тем, что новый пиджак выпал из моего скромного гардероба.

Теперь – из другой оперы. Юра Макогоненко был известен в литературных кругах Ленинграда и даже Москвы, как знаток русской литературы 18-го века. Ему принесли известность его замечательные книги о Радищеве. Макогоненко еще интересовался творчеством драматурга Сумарокова, который был назначен первым директором первого постоянного русского театра в Петербурге, основанного при Елизавете Петровне. Помню, что однажды на руках Макогоненко оказалась копия ответного письма самого Вольтера, адресованного Сумарокову. И Макогоненко попросил меня перевести вольтеровский текст, что я сделал с большой охотой и интересом.

Он спасал от преследований так называемых “космополитов”, заступался за Бориса Михайловича Эйхенбаума. Правда, того все равно уволили из университета с ярлыком “лжеученого”, хотя он был настоящим, большим ученым 1) . И мне помнится, что Юру Макогоненко очень обрадовала похвальная рецензия Эйхенбаума о моей статье, посвященной творчеству поэта Федора Козлова и изданной в “Большой библиотеке поэта”. Эйхенбаум просил издательство “сохранить полный текст Гликмана, не редактируя ни одного слова”. Макогоненко об этом сообщил мне с восторгом.

Имя Макогоненко, который был профессором Ленинградского университета, стало известно в “Ленфильме”, и в один прекрасный день самые именитые режиссеры “Ленфильма” отправились домой к Макогоненко и уговорили его стать по совместительству начальником сценарного отдела киностудии. Режиссеры надеялись, как он мне рассказывал, что его имя привлечет в “Ленфильм” множество талантливых сценаристов. Кстати говоря, это сбылось на самом деле, чему я оказался свидетелем, поскольку Макогоненко, уже возглавив сценарный отдел, попросил меня стать в его отделе старшим редактором. Юра говорил: “Мы будем вместе с тобой способствовать созданию отличных фильмов”. Так и произошло. В “Ленфильм” стали приезжать лучшие сценаристы из разных городов. Их привлекало туда то, что во главе сценарного отдела находился не чиновник, назначенный обкомом партии, а крупная творческая личность.

Когда начали запрещать замечательную картину Александра Иванова, созданную по сценарию Виктора Некрасова “В окопах Сталинграда”, Юра Макогоненко решил, во что бы то ни стало, защитить эту картину. С этой целью он отправился заручиться поддержкой к одному крупному военачальнику и добился успеха, чему очень обрадовался близкий приятель Макогоненко, писатель Виктор Некрасов. Это был один из первых шагов Макогоненко на поприще главы сценарного отдела. И таких шагов было немало. Например, он очень энергично поддерживал все сценарные начинания Юрия Павловича Германа.

В те годы Макогоненко разделял свой рабочий день на две части. Утренние часы он посвящал университету, а с трех часов дня до вечера - “Ленфильму”. В антрактах он часто приглашал редакторов сценарного отдела – разумеется, за свой счет – в элитный магазин “Шампанские вина”, находившийся по соседству с “Ленфильмом”. Ничего подобного до него в “Ленфильме” не было.

Ольга Федоровна Берггольц относилась с одобрением к кинодеятельности мужа, который, кстати сказать, включил Ольгу Берггольц в художественный совет Второго творческого объединения “Ленфильма”. Она написала для этого объединения сценарий, по которому был поставлен фильм.

Некоторые молодые актрисы, снимавшиеся в ленфильмовских картинах, стремились познакомиться с Юрой Макогоненко. Их привлекала, скорее всего, не литературная деятельность, а внешность Юры. Он был высок, строен, красив, у него были замечательные серые глаза, прекрасная шевелюра, красивые кисти рук. Да и одевался он очень щегольски.

Отношения Макогоненко с Ольгой Федоровной осложнялись тем, что она пристрастилась к выпивке. Это было одним из трагических последствий ее арестантской жизни и тюремных невзгод, гибели первого мужа – талантливого поэта Бориса Корнилова.

Алкоголизм все больше внедрялся в нее и разрушал эту талантливую, красивую, умную, блистательную женщину. Юра Макогоненко об этом не догадывался, ухаживая за Ольгой Федоровной в ту пору, когда они оба работали в Ленинградском радиокомитете во время блокоды, и женился на ней. Шли годы и болезнь прогрессировала. Макогоненко заботился об Ольге Федоровне, старался всевозможными силами исцелить её от вредной привычки, но не имел успеха.

Вспоминаю эпизод поездки в Москву.

Однажды теплой ночью я, Юра Макогоненко и Ольга Берггольц шли к Московскому вокзалу от улицы Рубинштейна. Я отправлялся в краткосрочную командировку, Ольга Берггольц также ехала в Москву по своим нуждам, и Юра Макогоненко поручил мне следить за ней в дороге – она в ту пору уже сильно пила.

Ольга Берггольц была красива. Она любила украшения – серьги, кольца дорогие. Она была умна и бесконечно обаятельна, когда была в форме. Юрий Макагоненко проводил нас, усадил, и мы уютно расположились в двухместном купе “Красной стрелы”. Вечер был хорош, было интересно, Ольга Берггольц была в ударе. Рассказывала о муже и ругала советский строй.

В те времена сквозь вагоны “Красной стрелы” хаживали официантки с подносами, которые они держали на уровне плеч. Там были рюмки с коньяком, с водкой, бутерброды. Когда Ольга Берггольц внезапно это увидела, она стала просить меня разрешить ей немного выпить. Официантки узнавали ее и радостно приветствовали. Я был сначала непреклонен. Но Ольга Федоровна уже не могла с собой справиться. Одна, но пламенная страсть овладевала ею, и она со всем своим обаянием, наконец, уговорила меня. Она взяла маленькую рюмочку водки и бокал пива. Все было хорошо, беседа потекла в том же русле. Через некоторое время, утомившись, мы решили спать. Под утро я проснулся и увидел, что Ольги Федоровны нет в купе. Встревоженный, я пустился ее искать и нашел в буфете. (Тогда в вагонах “Красной стрелы” были небольшие буфетики). Она лежала с головой на столе. Никого из посетителей не было. Я вместе с официанткой довел ее до купе, и она тут же заснула.

Однако мы уже подъезжали к Москве, и надо было собираться, а вскоре и выходить.

Но Ольга Федоровна была в таком состоянии, что я отчаялся ее разбудить. Уже состав останавливался, когда в купе вошел начальник поезда. Он крикнул: “Встать!”

Ольга Федоровна вскочила моментально – видимо, в ее подсознании где-то промелькнула мысль о тюрьме, и инстинкт, приобретенный там, сработал мгновенно. С нее посыпались украшения, она нагибалась, поднимала их и снова выпрямлялась в стойку…

Дмитрий Шостакович ждал меня у вагона. Ольга Берггольц, горячая поклонница Шостаковича, выйдя, кинулась к нему, но Дмитрий Дмитриевич этого не любил – отстранился. Пошли к машине. Решили сначала подвезти Ольгу Федоровну, но она путала адрес, и мы отвезли ее в гостиницу “Москва”. Там ее узнали. Радостное “Ольга Федоровна, здравствуйте!” – слышалось со всех сторон. Она взяла ключ, мы поднялись в ее номер, на четвертый этаж. Первым делом она заказала у горничной водки.

Я вернулся в машину в тяжелом раздумье, но в Москве ждали дела.

Через некоторое время, с тяжелым сердцем, Макогоненко решил расстаться с Ольгой Федоровной. Он женился на выпускнице филологического факультета университета, очень красивой, молодой, жизнерадостной Людмиле Семеновне и окунулся в спокойную семейную жизнь. А потом жизнь преподнесла ему и еще подарок – родилась дочь Даша, которую он очень любил.

А дружба наша продолжалась.

Postscriptum.

Я забыл упомянуть об одном прекрасном поступке Юры Макогоненко. Видя поношенное пальто изгнанного из Ленинградского университета профессора Б.М.Эйхенбаума, ему пришла в голову, я бы сказал, счастливая идея. Он организовал в складчину большую по тому времени сумму денег для покупки великолепной, нарядной шубы для Эйхенбаума. Одним из щедрых вкладчиков был Владимир Николаевич Орлов – автор замечательной книги об Александре Блоке “Гамаюн – птица вещая”. Шуба была куплена и мы – то есть, Юра, Орлов и я – отправились с этой драгоценной покупкой на квартиру к Эйхенбауму на Большую Посадскую. Борис Михайлович был ужасно смущен и, вместе с тем, обрадован. Ему больше всего понравился роскошный меховой воротник, который украсил хрупкие плечи профессора. Покупку решили отметить и Юра Макогоненко выбежал в угловой гастроном насупротив “Ленфильма” и вскоре возвратился с бутылкой шампанского и бутылкой коньяка. Надо сказать, что Борис Михайлович не чуждался крепких напитков. Он выпил вместе с нами, и мне показалось, что он в эти минуты был растоган и радостен. Мы – то есть Юра, Владимир Николаевич, я и примкнувшая к нам дочь Эйхенбаума Ольга Борисовна 2) в шумных тостах прославляли чудесного Эйхенбаума.

1) Борис Михайлович Эйхенбаум (4 (16) октября 1886 – 24 ноября 1959) – знаменитый литературовед, теоретик литературы, легендарный специалист по творчеству Лермонтова, один из классиков русской филологии XX в. После тридцатилетнего преподавания в Ленинградском университете был изгнан из него, как “не справившийся с работой”.
(Примечание С.С.Гречишкина)

2)Ольга Борисовна Эйхенбаум скончалась в 1999 году. Ее дочь, Елизавета Алексеевна – вдова актера Олега Ивановича Даля.

С. С. Гречишкин

член Союза писателей Санкт-Петербурга, член Всемирной ассоциации писателей, Международного ПЕН-клуба, Русского ПЕН-центра.

С покойным Георгием Пантелеймоновичем Макогоненко я был, выражаясь простецким языком, знаком “шапочно”, но был, однако, знаком. В 1966-1971 гг. я учился на отделении русского языка и литературы филологического факультета Ленинградского государственного университета им. А.А.Жданова. Г.П.Макогоненко многие годы заведовал моей “родной” кафедрой: истории русской литературы. Филфак тогда был велик и славен: на кафедре у Георгия Пантелеймоновича служили-труждались такие профессора, как Г.А.Бялый (бывший студент-белоподкладочник, ибо поступил в университет еще при царе-батюшке), великий В.Я.Пропп, И.Г.Ямпольский (несравненный преподаватель, бубнивший под нос несравненные по содержательности лекции), член-корр. АН СССР П.Н.Берков (друг Теодора Адорно, с которым учился в Венском университете; политзек), Д.Е.Максимов (друг Ахматовой и Пастернака, политзек, разумеется) и другие. Вот такая кафедра была. Иногда лекции читали академики В.М.Жирмунский, М.П.Алексеев, профессора Ю.М.Лотман, Е.Г.Эткинд.

Скажу прямо и без обиняков: Г.П.Макогоненко был красавцем (никакой иронии, никакого преувеличения). Именно так! Рослый, корпулентный, густобровый, с серебряной шевелюрой – ЛЕВ – царь историков литературы, гордый носитель лучших признаков южнорусской ПОРОДЫ. У меня он всегда почему-то ассоциировался с Александром Григорьевичем Разумовским, графом, генерал-фельдмаршалом, морганатическим мужем императрицы Елизаветы Петровны.

На втором курсе он читал у нас курс истории русской литературы первой половины XIX века. И как читал: священнодействовал, актерствовал-лицедействовал, каждая лекция была мистерией, “маленькой трагедией”, к примеру, о Батюшкове или Баратынском. На лекции его приходили студенты других факультетов и иных ВУЗов. Профессор всегда был в прекрасно сшитом костюме, в мягких туфлях, в тщательно подобранном и искусно завязанном галстуке, которые так подобали бархатным резонирующим переливам его богато модулированного голоса. Лектор неторопливо расхаживал по огромной (всегда заполненной) аудитории неслышными шагами и всегда курил гаванскую сигару. Никто не поверит, но в те годы это был некий вызов парткомам-месткомам. Это был натуральный БАРИН.

Все, что я писал в некрологической заметке, посвященной Д.С.Лихачеву, целиком и полностью относится и к Г.П.Макогоненко: “Все, кто лично знал покойного, никогда не забудут его пленительную истинно питерскую барскую повадку (речевую, жестовую, поведенческую). Натуральный (истинный, от Бога) барин никого не пинает сапогом в лицо, не унижает подчиненных, не срывает душу на родных и близких, не лебезит перед начальством.., он светел духом, пародийно вежлив, добр, великодушен, всепрощающ, предельно (до комических курьезов) деликатен и обязательно автоироничен” (Василий Пригодич. Вечная память... О Д.С.Лихачеве // London Courier, 1999, № 110, 15 October-5 November. P. 8). Все так. Все истинно так.

Георгий Пантелеймонович был автором многих десятков капитальных трудов, которые навсегда остались в науке истории русской литературы XVIII-первой трети XIX вв. Но я не об этом. Впрочем, напомню, что он в своей Хрестоматии по литературе XVIII в. “легализировал” запретное до той поры имя Ивана Баркова.

Никогда не забуду, как я сдавал ему экзамен в середине января 1968 г. (мое самое яркое студенческое воспоминание). Маленькая аудитория. Профессор величаво сидит на стуле, покуривая неизменную сигару. Мы уже были знакомы по семинарским занятиям. Я явно был ему симпатичен, ибо кафедре уже была известна библиография Андрея Белого, составленная мной и моим однокашником-соавтором А.В.Лавровым. Макогоненко меня “гонял” так, как никто и никогда. Первый вопрос был: Батюшков. Вот тут и началось. Он задал мне вопросов двадцать. К примеру, почему стихотворение “Переход через Рейн” (русские войска) было написано раньше, чем “Переход через Неман” (двунадесятое воинство французов) и т.д. и т.п. Расстались мы ко взаимному удовольствию: я с “пятеркой” в зачетке, почтенный профессор в сладостной иллюзии, что есть неплохие студенты.

Занимаясь в “брюсовском” семинаре П.Н.Беркова, а после его кончины в 1969 г. в “блоковском” семинаре Д.Е.Максимова (ничего подобного не было ни в одном другом университете), мы с соавтором всегда ощущали незримое внимание Георгия Пантелеймоновича. Наши дипломные сочинения, написанные в четыре руки, были по тем временам не совсем тривиальны по темам и проблематике: мое – “Биографические источники и история создания романа Брюсова ”Огненный Ангел””; у Саши – “Брюсов и Андрей Белый в журнале “Весы””. Утверждение тем и защиты прошли без сучка и задоринки.

Последующие мои уже вполне регулярные встречи с Георгием Пантелеймоновичем происходили в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, где я служил в 1973-1985 гг. Макогоненко был ведущим научным сотрудником Группы по изучению истории русской литературы XVIII века. Вот мы частенько покуривали-разговаривали в вестибюле или на третьем этаже. О чем разговаривали? Обо всем. Меньше всего о “науке”. Человек он был исключительно остроумный, элегантный и любезный. Меня, правда, всегда удивляло: зачем он читал всю эту шестидесятническую брехню, публиковавшуюся в “Новом мире”. (Я не раз ему говорил, что все это будет на свалке истории, мол, кто сейчас читает “Русский вестник” Каткова, “Современник” Добролюбова-Чернышевского и “Русское слово” Благосветлова-Писарева? Никто! И поделом!)

Пару раз в жизни Георгий Пантелеймонович мне помог. К примеру, на Ученом совете обсуждалась тема моей диссертации: “Проза Брюсова 1900-1910-х гг.”. Братья-коллеги из сектора советской литературы (это они сейчас все православные и возлюбили безмерно Булгакова-Замятина) встали стеной, мол, мелкотемье, надо изучать Кочетова-Бабаевского (я не шучу). Тему буквально “спасли” академик М.П.Алексеев и Г.П.Макогоненко. Когда меня, автора 40 опубликованных работ, уволили из Пушкинского Дома по сокращению штатов (не нужно комментировать по чьей указке; умственный тест: читатель, сам догадайся с трех раз; времена уже были вегетарианские, но не совсем – читай дальше), Георгий Пантелеймонович ходил в дирекцию, хлопотал и позвонил мне в первый и последний раз в моей жизни, выказав всяческую поддержку и т.д. Такое не забудешь.

После чекистского ареста в конце 1979 г. Константина Марковича Азадовского Г.П.Макогоненко, как и многие коллеги, в частности, М.П.Алексеев, Д.С.Лихачев, К.Д.Муратова и многие другие выказали свои лучшие человеческие качества в желании помочь Константину Марковичу, что отнюдь-таки не приветствовалось (мягко говоря) тогдашней дирекцией Пушкинского Дома, во главе которой стоялА.Н.Иезуитов, автор бессмертного труда “В.И.Ленин и проблемы (!!!) теории (!!!) литературы (!!!)”.

Макогоненко читал наши с А.В.Лавровым работы, незаслуженно высоко ценил их. А почему? А вот почему: к специалистам по Серебряному веку “власти предержащие” относились скверно, как к прокаженным, “внутренним эмигрантам”, “агентам иностранных разведок”, ибо мы из уст в уста (не только из архивных документов, книг, газет и журналов) знали, что была ДРУГАЯ жизнь. На “чеховедов” это никак не распространялось, а ведь совсем “рядом”. Процитирую еще раз фрагмент из своего некролога, посвященного Д.С.Лихачеву: “А ведь я застал еще в живых бедно, но подчеркнуто аккуратно одетых преклонных лет петербуржцев (стариков и старушек, любовников поэта и композитора Михаила Кузмина, любовниц Блока, Андрея Белого и Мандельштама) с голубыми сединами, помнивших иную (дооктябрьскую) жизнь, носителей духа Серебряного века, отсидевших, вернувшихся из лагерей, не то, чтобы простивших советскую власть, но презрительно не обращавших на нее внимания (она-то, впрочем, о них никогда не забывала)”. Георгий Пантелеймонович считал наши опусы “смелыми” и т.д. Какая смелость: работа, как работа. Впрочем, как хорошо сказал Сашенька Лавров на поминках моей матушки: “Мы жили тогда, как подпольщики”.

Г.П.Макогоненко был мужем поэта Ольги Федоровны Берггольц. В годы войны они работали в Ленинградском радиокомитете. Их знала по блокаде моя мать, всегда говорила, что они были прекрасной парой. Подробности их военно-блокадного быта опускаю (эти люди давно беседуют с Богом в Небесном Легионе, посему экстравагантные подробности не “в тему”). Скажу лишь, что это не богема, а куда “круче”.

И последнее. После развода с Макогоненко Ольга Федоровна пережила тяжелую депрессию, попала в “дурку”, где написала лечащему врачу огромное исповедальное письмо (страничек на тридцать пять) о своем распавшемся браке и о бывшем муже. Вот такая советская “психоаналитическая” метода. После смерти О.Берггольц (середина семидесятых) доктор передал это текст в Рукописный отдел Пушкинского Дома. И сейчас еще публиковать такой текст преждевременно. Я помню все, но скажу лишь, что это апология, апофеоза (так писали в позапрошлом веке) любви БОЛЬШОЙ женщины к БОЛЬШОМУ мужчине. Всё. Dixi”.

ПРИЛОЖЕНИЕ.

От составителя

Во время вдумчивого и более, чем заинтересованного чтения этих материалов, С.С. Гречишкин написал мне, в числе прочего, несколько слов в связи с одним из главных действующих лиц, с позволения сказать, “блокадной трагикомедии”, рассказанной Дарьей Макогоненко – в связи с академиком В.М.Жирмунским. Эти слова нашего Дедушки Кота, как мне расслышалось, внятно просились сюда, на эти страницы, хотя и не имели прямого касательства к личности Г.П.Макогоненко. Я попросил Сергея Сергеевича расширить свою повесть о том, “что нашей философии не снилось”. Что он и проделал. За что я его и благодарю сердечно.

Замечу, что для меня каждый повествователь, обладающий магнетизмом рассказчика, словно требует, не называя, определенных декораций. Так, например, читая повести и рассказы Сергея Эйгенсона, я зачастую воображаю ночной костер на берегу, скажем, Камы. С водочкой, ухой и – в качестве звукового фона – мягким плеском волн. Рассказы Сергея Гречишкина же немыслимы, как представляется, без “диккенсовского” антуража, но в его петербургском варианте. Уютная квартира на Лиговке – с толстенными стенами и высоченным потолком, потрескивающий камин, коньячок, кофий и пр.

Читатель, тебе позволяется вздрагивать во время рассказа от неожиданности при виде Неописуемой Дворняги, неслышно ступающей по паркету на своих несравненных цыпочках. Гасим свет, зажигаем свечи в канделябрах (очки хозяина начинают поблескивать тайной) и…