Русская канарейка желтухин. На разные голоса. Русская канарейка Дины Рубиной. Еврейская хитрость Русской канарейки

Дина Рубина приехала в Россию, чтобы представить первые две книги своей трилогии «Русская канарейка» - семейной саги, шпионского романа, книги о любви. Дина Рубина сама дает определение новому произведению - «странный роман».

-В чем же «странность» вашего нового романа?

В необычном поведении третьестепенных героев. Вот мамаша моего героя - Владка. Должна была тихо слинять со страниц, как и его бабушка Ируся. Но Владка оказалась такая неуемная, что и в третьем томе будет изрядно допекать. Эти самые третьестепенные герои оказались настолько жизнеспособными и жадными до жизни, что мне пришлось им выделить это самое жизненное пространство. Даже так - они его отвоевали у меня, роман разбух. Это ведь двойная семейная сага. Там у каждого своя боль, которая должна быть высказана и пережита.

- Как родился замысел «Русской канарейки»?

Замысел любого произведения - это вещь таинственная. Писателя, в принципе, волнуют несколько тем в его жизни, и какую из форм он выберет, чтобы в очередной раз поговорить о том, что его мучает - это вопрос Провидения: что там залетит писателю в ухо и почему вдруг на его столе среди многих книг окажется брошюра по выращиванию канареек. «Это ж кем надо быть, чтобы мне подарить такую брошюру», - подумала я и решила, что этот человек совершенно спятил. А подарившим оказался Роман Николаевич Скибневский, президент Фонда поддержки русой канарейки, замечательный и восхитительный человек, которого я потом днем с огнем разыскивала чрез Интернет. И поняла, какое богатство передо мной, какой мир страстей открывается мне. Почему судьба заставила меня просто раскрыть эту брошюру? Когда я прочла название «Русская канарейка», я поняла, что это название романа. Любая вот такая тема - это средоточие страсти, а я вообще люблю людей страстных, пристально вглядывающихся в жизнь, умеющих вгрызться в самую плоть того или иного дела, той или иной темы. Я обожаю профессионалов в своем деле, будь то водопроводчик, парикмахер или портниха, не важно. Я благоговею перед профессионалами и ненавижу, не могу простить в этой жизни бездарность, хотя прекрасно понимаю, что не все люди талантливы. Вот такой у меня личный недостаток.

Два года назад я пыталась с вами поговорить «за Одессу», мне было, честное слово, странно, что Одессы в ваших книгах к тому времени не появилось. А вот теперь, прочтя два первых тома «Русской канарейки», я понимаю, что «за Одессу» мы теперь можем говорить свободно. Закрыть глаза - и идти по любимым улицам - от Пушкинской до Старопортофранковской. Как вы «входите в города»? Я вот во Львове, к примеру не была, но благодаря вам знаю, что такое «брама». А ощущение - лично мое ощущение утреннего ленинградского трамвая зимой - в «Белой голубке Кордовы» - вы передали совершенно точно.

В города я вхожу только с заднего крыльца. А Одесса, как и Питер - это очень опасное пространство: такие чудесные страницы русской прозы написаны об этих городах. Поэтому в Одессу надо «заходить» только через людей, их судьбы, их квартирки, улочки, переулки и дворы…через детали, которые в памяти вырастают до могучего символа. Это все делается через конкретных людей. Как? Это мой секрет. Разговорить человека очень сложно - ведь люди почти всегда говорят готовыми формулами, редко встретишь златоуста, который часами способен, к примеру, рассказывать о птичьей клетке, которую дед вывязывал из проволоки. Это мои поиски людей, которые могут помочь мне вытащить из них какие-то рассказы, нестандартные детали. Это мои секреты - расспрашивать так, чтобы человек вдруг вспомнил, а потом, как оглашенный, уже после выхода книги, писал и писал мне, потому что не может остановиться и благодарен за то, что какие-то шлюзы, какие-то вены отворились и оттуда хлынуло детство.

- И все же - почему на этот раз выбор наконец-то пал на Одессу?

Я очень боялась, но мне нужен был этот ключ живой речи, этого Юга. В романе с одной стороны - Алма-Ата, где очень замкнутое семейство, очень странное, закрытое. А с другой стороны - все должно было сверкать и искриться, выплескиваясь воплями, шумом, музыкой: виолончель, кларнет, революция, песня двух теноров над морем. Должна быть ширь, должно быть море. Я не сразу к Одессе пришла, нащупывала город -Харьков? там нет моря. Херсон? там юга с избытком, но мне-то нужен был Театр - большой, знаменитый. Пусть Шаляпин просто стоит в рамке на фото на кабинетном рояле вместе с Большим Этингером. Шаляпин - легендарен. Мне нужна была легенда в этом романе. А Одесса - это легенда. Я там, кстати, не была лет тринадцать, осенью, возможно, побываю. Но, надеюсь, к осени уже будет написан третий том «Русской канарейки» - «Блудный сын». А когда книга написана, меня ровным счетом не интересуют уже никакие канарейки, как точно так же сейчас уже не интересуют куклы - когда создан «Синдром Петрушки», по которому сейчас снимается фильм.

- Расскажите о съемках, вы ведь даже на одном из съемочных дней побывали - в Петергофе.

Фильм снимают по разным пригородам Питера. Режиссер - Лена Хазанова, живущая в Женеве, которая свой первый фильм - «Переводчица олигарха» - снимала в России и на российском материале, потом Лена создала один из лучших швейцарских сериалов. И я очень надеюсь, что она совладает с этим моим очень сложным материалом. И очень-очень надеюсь на блистательных и мною любимых актеров - Евгения Миронова и Чулпан Хаматову. Мне кажется, что этот выбор - очень точное попадание в образ. Тот самый «танец с куклой» - знаковый танец в «Синдроме Петрушки» в фильме ставит хореограф европейского масштаба Раду Поклитару, создатель «Киев-модерн балета», один из авторов церемонии открытия Олимпиады в Сочи. И он поставил удивительный танец, Чулпан просто божественна в своем огненном парике. Сценарий фильма писала Алена Алова. Вы же понимаете, что автор романа и автор сценария - это люди, скажем, «противоположных интересов»: автору сценария ничего не остается делать, как резать и выводить свою линию… Сценарий - это совсем другой жанр.

- Боитесь?

Боюсь. Для меня страшное разочарование - что нет Праги, нет Львова. Там история получается несколько другая - не по тексту, а по атмосфере. И, тем не менее, я надеюсь. Ведь Питер город великий и не только мой роман пригревал. Надеюсь на блистательных актеров, талантливых режиссера, оператора. И музыка - сейчас решается вопрос, кто напишет музыку к фильму, который будет полнометражным. Съемки должны завершиться к маю. И создается фильм, насколько я знаю, к Каннскому фестивалю.

Вы много лет встречаетесь со своими читателями в разных странах - и бывшего СССР, и дальнего, как у нас принято говорить, зарубежья. Вот что вы чувствуете - меняются ли читатели? По их вопросам, репликам, запискам, реакции на прочитанное - что происходит?

На самом деле с человеком - его сердцевиной - не происходит ничего. Он по-прежнему жаждет счастья, он хочет читать о человеческих страстях, потому что он сам в себе либо их задавил, либо ими живет. Человек - это всегда любовь, ненависть, долготерпение. Но вот что сейчас действительно страшно меняет человека, не знаю, что еще будет с детьми - это Интернет, это социальные сети. Это растекание по каким-то миллионам разных общений, постоянное стремление уйти от себя, не дать себе остаться наедине с собой и заглянуть в себя, неумение занять себя. И мне в этом новом романе нужно было победить этого читателя, заставить: «Сядь и прочитай». Потому что нынешний человек все бросает и сидит с этим айпадом, айфоном, айшмоном и не может оторваться от этого экрана, уходя в дурную бесконечность дурного многоговорения, совершенно пустого.

Человек в Интернете - облегченный, освобожденный от разговора с самим собой и с собеседником, но при этом не избавленный и от своих комплексов, ни от жадного поиска страстей.

- И все- таки читатели на встречах с вами вечные вопросы задают?

Безусловно.

Галина Артеменко

Пролог

«…Нет, знаете, я не сразу понял, что она не в себе. Такая приятная старая дама… Вернее, не старая, что это я! Годы, конечно, были видны: лицо в морщинах и все такое. Но фигурка ее в светлом плаще, по-молодому так перетянутом в талии, и этот седой ежик на затылке мальчика-подростка… И глаза: у стариков таких глаз не бывает. В глазах стариков есть что-то черепашье: медленное смаргивание, тусклая роговица. А у нее были острые черные глаза, и они так требовательно и насмешливо держали тебя под прицелом… Я в детстве такой представлял себе мисс Марпл.

Короче, она вошла, поздоровалась…

И поздоровалась, знаете, так, что видно было: вошла не просто поглазеть и слов на ветер не бросает. Ну, мы с Геной, как обычно, – можем ли чем-то помочь, мадам?

А она нам вдруг по-русски: “Очень даже можете, мальчики. Ищу, – говорит, – подарок внучке. Ей исполнилось восемнадцать, она поступила в университет, на кафедру археологии. Будет заниматься римской армией, ее боевыми колесницами. Так что я намерена в честь этого события подарить моей Владке недорогое изящное украшение”.

Да, я точно помню: она сказала “Владке”. Понимаете, пока мы вместе выбирали-перебирали кулоны, серьги и браслеты – а старая дама так нам понравилась, хотелось, чтоб она осталась довольна, – мы успели вдоволь поболтать. Вернее, разговор так вертелся, что это мы с Геной рассказывали ей, как решились открыть бизнес в Праге и про все трудности и заморочки с местными законами.

Да, вот странно: сейчас понимаю, как ловко она разговор вела; мы с Геной прямо соловьями разливались (очень, очень сердечная дама), а о ней, кроме этой внучки на римской колеснице… нет, ничего больше не припоминаю.

Ну, в конце концов выбрала браслет – красивый дизайн, необычный: гранаты небольшие, но прелестной формы, изогнутые капли сплетаются в двойную прихотливую цепочку. Особенный, трогательный браслетик для тонкого девичьего запястья. Я посоветовал! И уж мы постарались упаковать его стильно. Есть у нас VIP-мешочки: вишневый бархат с золотым тиснением на горловине, розовый такой венок, шнурки тоже золоченые. Мы их держим для особо дорогих покупок. Эта была не самой дорогой, но Гена подмигнул мне – сделай…

Да, заплатила наличными. Это тоже удивило: обычно у таких изысканных пожилых дам имеются изысканные золотые карточки. Но нам-то, в сущности, все равно, как клиент платит. Мы ведь тоже не первый год в бизнесе, в людях кое-что понимаем. Вырабатывается нюх – что стоит, а чего не стоит у человека спрашивать.

Короче, она попрощалась, а у нас осталось чувство приятной встречи и удачно начатого дня. Есть такие люди, с легкой рукой: зайдут, купят за пятьдесят евро плевые сережки, а после них ка-ак повалят толстосумы! Так и тут: прошло часа полтора, а мы успели продать пожилой японской паре товару на три штуки евриков, а за ними три молодые немочки купили по кольцу – по одинаковому, вы такое можете себе представить?

Только немочки вышли, открывается дверь, и…

Нет, сначала ее серебристый ежик проплыл за витриной.

У нас окно, оно же витрина – полдела удачи.

Мы из-за него это помещение сняли. Недешевое помещение, могли вполовину сэкономить, но из-за окна – я как увидел, говорю: Гена, вот тут мы начинаем. Сами видите: огромное окно в стиле модерн, арка, витражи в частых переплетах… Обратите внимание: основной цвет – алый, пунцовый, а у нас какой товар? У нас ведь гранат, камень благородный, теплый, отзывчивый на свет. И я, как увидал этот витраж да представил полки под ним – как наши гранаты засверкают ему в рифму, озаренные лампочками… В ювелирном деле главное что? Праздник для глаз. И прав оказался: перед нашей витриной люди обязательно останавливаются! А не остановятся, так притормозят – мол, надо бы зайти. И часто заходят на обратном пути. А если уж человек зашел, да если этот человек – женщина…

Так я о чем: у нас прилавок с кассой, видите, так развернут, чтобы витрина в окне и те, кто за окном проходит, как на сцене были видны. Ну и вот: проплыл, значит, ее серебристый ежик, и не успел я подумать, что старая дама возвращается к себе в отель, как открылась дверь, и она вошла. Нет, спутать я никак не мог, вы что – разве такое спутаешь? Это было наваждение повторяющегося сна.

Она поздоровалась, как будто видит нас впервые, и с порога: “Моей внучке исполнилось восемнадцать лет, да еще она в университет поступила…” – короче, всю эту байду с археологией, римской армией и римской колесницей… выдает как ни в чем не бывало.

Мы онемели, честно говоря. Если б хоть намек на безумие в ней проглядывал, так ведь нет: черные глаза глядят приветливо, губы в полуулыбке… Абсолютно нормальное спокойное лицо. Ну, первым Гена очнулся, надо отдать ему должное. У Гены мамаша – психиатр с огромным стажем.

“Мадам, – говорит Гена, – мне кажется, вы должны заглянуть в свою сумочку, и вам многое станет ясно. Сдается мне, что подарок внучке вы уже купили и он лежит в таком нарядном вишневом мешочке”.

“Вот как? – удивленно отвечает она. – А вы, молодой человек, – иллюзионист?”

И выкладывает на витрину сумочку… черт, вот у меня перед глазами эта винтажная сумочка: черная, шелковая, с застежкой в виде львиной морды. И никакого мешочка в ней нет, хоть ты тресни!

Ну, какие мысли у нас могли возникнуть? Да никаких. У нас вообще крыши поехали. А буквально через секунду громыхнуло и запылало!

…Простите? Нет, потом такое началось – и на улице, и вокруг… И к отелю – там ведь и взорвалась машина с этим иранским туристом, а? – понаехало до черта полиции и “Скорой помощи”. Нет, мы даже и не заметили, куда девалась наша клиентка. Вероятно, испугалась и убежала… Что? Ах да! Вот Гена подсказывает, и спасибо ему, я ведь совсем забыл, а вам вдруг пригодится. В самом начале знакомства старая дама нам посоветовала канарейку завести, для оживления бизнеса. Как вы сказали? Да я и сам удивился: при чем тут канарейка в ювелирном магазине? Это ведь не караван-сарай какой-нибудь. А она говорит: “На Востоке во многих лавках вешают клетку с канарейкой. И чтоб веселей пела, удаляют ей глаза острием раскаленной проволоки”.

Ничего себе – замечание утонченной дамы? Я даже зажмурился: представил страдания бедной птички! А наша “мисс Марпл” при этом так легко рассмеялась…»

Молодой человек, излагавший эту странную историю пожилому господину, что вошел в их магазин минут десять назад, потолокся у витрин и вдруг развернул серьезнейшее служебное удостоверение, игнорировать которое было невозможно, на минуту умолк, пожал плечами и взглянул в окно. Там карминным каскадом блестели под дождем воланы черепичных юбок на пражских крышах, двумя голубыми оконцами мансарды таращился на улицу бокастый приземистый домик, а над ним раскинул мощную крону старый каштан, цветущий множеством сливочных пирамидок, так что казалось – все дерево усеяно мороженым из ближайшей тележки.

Дальше тянулся парк на Кампе – и близость реки, гудки пароходов, запах травы, проросшей меж камнями брусчатки, а также разнокалиберные дружелюбные собаки, спущенные хозяевами с поводков, сообщали всей округе то ленивое, истинно пражское очарование…

…которое так ценила старая дама: и это отрешенное спокойствие, и весенний дождь, и цветущие каштаны на Влтаве.

Испуг не входил в палитру ее душевных переживаний.

Когда у дверей отеля (за которым последние десять минут она наблюдала из окна столь удобно расположенной ювелирной лавки) рванул и пыхнул огнем неприметный «Рено», старая дама просто выскользнула наружу, свернула в ближайший переулок, оставив за собой оцепеневшую площадь, и прогулочным шагом, мимо машин полиции и «Скорой помощи», что, вопя, протирались к отелю сквозь плотную пробку на дороге, миновала пять кварталов и вошла в вестибюль более чем скромной трехзвездочной гостиницы, где уже был заказан номер на имя Ариадны Арнольдовны фон (!) Шнеллер.

В затрапезном вестибюле этого скорее пансиона, нежели гостиницы постояльцев тем не менее старались знакомить с культурной жизнью Праги: на стене у лифта висела глянцевая афиша концерта: некий Leon Etinger, kontratenor (белозубая улыбка, вишневая бабочка), исполнял сегодня с филармоническим оркестром несколько номеров из оперы «Милосердие Сципиона» («La clemenza di Scipione») Иоганна Христиана Баха (1735–1782). Место: собор Святого Микулаша на Мала-Стране. Начало концерта в 20.00.

Подробно заполнив карточку, с особенным тщанием выписав никому здесь не нужное отчество, старая дама получила у портье добротный ключ с медным брелком на цепочке и поднялась на третий этаж.

Ее комната под номером 312 помещалась очень удобно – как раз против лифта. Но, оказавшись перед дверью в свой номер, Ариадна Арнольдовна почему-то не стала ее отпирать, а, свернув влево и дойдя до номера 303 (где уже два дня обитал некий Деметрос Папаконстантину, улыбчивый бизнесмен с Кипра), достала совсем другой ключ и, легко провернув его в замке, вошла и закрыла дверь на цепочку. Сбросив плащ, она уединилась в ванной, где каждый предмет был ей, похоже, отлично знаком, и, первым делом намочив махровое полотенце горячей водой, с силой провела им по правой стороне лица, стащив дряблый мешок под глазом и целую россыпь мелких и крупных морщин. Большое овальное зеркало над умывальником явило безумного арлекина со скорбной половиной старушечьей маски.

Затем, поддев ногтем прозрачную клейкую полоску надо лбом, старая дама совлекла седой скальп с абсолютно голого черепа – замечательной, кстати сказать, формы, – разом преобразившись в египетского жреца из любительской постановки учеников одесской гимназии.

Левая сторона морщинистой личины оползла, как и правая, под напором горячей воды, вследствие чего обнаружилось, что Ариадне Арнольдовне фон (!) Шнеллер неплохо бы побриться.

«А недурно… ежик этот, и старуха чокнутая. Удачная хохма, Барышне понравилось бы. И педики смешные. До восьми еще куча времени, но – распеться…» – подумала…

…подумал, изучая себя в зеркале, молодой человек самого неопределенного – из-за субтильного сложения – возраста: девятнадцать? двадцать семь? тридцать пять? Такие гибкие, как угорь, юноши обычно исполняли женские роли в средневековых бродячих труппах. Возможно, поэтому его часто приглашали петь женские партии в оперных постановках, он бывал в них чрезвычайно органичен. Вообще, музыкальные критики непременно отмечали в рецензиях его пластичность и артистизм – довольно редкие качества у оперных певцов.

И думал он на невообразимой смеси языков, но слова «хохма», «ежик» и «Барышня» мысленно произнес по-русски.

На этом языке он разговаривал со своей взбалмошной, безмозглой и очень любимой матерью. Вот ее-то как раз и звали Владкой.

Впрочем, это целая история…

Зверолов

1

…А по-другому его в семье и не называли. И потому, что многие годы он поставлял животных ташкентскому и алма-атинскому зоопаркам, и потому, что это прозвище так шло всему его жилисто-ловчему облику.

На груди у него спекшимся пряником был оттиснут след верблюжьего копыта, вся спина исполосована когтями снежного барса, а уж сколько раз его змеи кусали – так то и вовсе без счету… Но он оставался могучим и здоровым человеком даже и в семьдесят, когда неожиданно для родных вдруг положил себе умереть, для чего ушел из дому так, как звери уходят умирать, – в одиночестве.

Восьмилетний Илюша эту сцену запомнил, и впоследствии она, очищенная памятью от сумбура восклицаний и сумятицы жестов, обрела лаконичность стремительно завершенной картины: Зверолов просто сменил тапочки на туфли и пошел к дверям. Бабушка кинулась за ним, привалилась спиною к двери и крикнула: «Через мой труп!» Он отодвинул ее и молча вышел.

И еще: когда он умер (заморил себя голодом), бабушка всем рассказывала, какая легкая у него была после смерти голова, добавляя: «Это потому, что он сам умереть захотел – и умер, и не страдал».

Илюша боялся этой детали всю свою жизнь.

* * *

Вообще-то звали его Николай Константинович Каблуков, и родился он в 1896 году в Харькове. Бабушкины братья и сестры (человек чуть ли не десять, и Николай был старшим, а она, Зинаида, – младшей, так что разделяли их лет девятнадцать, но душевно и по судьбе он всю жизнь оставался к ней ближайшим ) – все родились в разных городах. Трудно понять, а сейчас уже никого и не спросишь, каким ненасытным ветром гнало их папашу по Российской империи? А ведь гнало, и в хвост и в гриву. И если уж мы о хвосте и о гриве: лишь после распада Советской державы бабушка посмела оголить кусочек «страшной» семейной тайны: у прадеда, оказывается, был свой конный завод, и именно что в Харькове. «Как к нему лошади шли! – говорила она. – Просто поднимали головы и шли».

На этих словах она каждый раз поднимала голову и – высокая, статная даже в старости, делала широкий шаг, плавно поводя рукой; в этом ее движении чудилась толика лошадиной грации.

– Теперь понятно, откуда у Зверолова страсть к ипподромам! – однажды воскликнул на это Илья. Но бабушка глянула своим знаменитым «иваногрозным» взглядом, и он заткнулся, дабы старуху не огорчать: вот уж была – хранительница семейной чести.

Вполне возможно, что разгулянная прадедова повозка тряслась по городам и весям вперегонки с неумолимым бегом бродяжьей крови: самым дальним известным его предком был цыган с тройной фамилией Прохоров-Марьин-Серегин – видать, двойной ему казалось мало. А Каблуков… да бог знает, откуда она взялась, немудреная эта фамилия (еще и тем оскандаленная, что одна из двух алма-атинских психушек, та, что на одноименной улице, одарила эту фамилию нарицательным смешком: «Ты что, с Каблукова?»).

Возможно, тот же предок откаблучивал и выкаблучивал под гитару так, что летели набойки от каблуков?

В семье, во всяком случае, бытовали ошметки никому не известных, да и просто малопристойных песенок, и все их мурлыкали, от мала до стара, с характерным надрывом, не слишком вдаваясь в смысл:

Цыган цыганке говорит:
«У меня давно стоит…
Эх, ды – на столе бутылочка!
Давай выпьем, милочка!»

Было кое-что поприличнее, хотя и на ту же застольную тему:

Ста-а-кан-чи-ки гра-ане-ны-ия
Упа-а-али со-о стола…

Эту Зверолов и сам любил напевать под нос, когда канареечные клетки чистил:

Упа-али и раз-би-ли-ся –
Разби-илась жизнь моя…

Канарейки были его страстью.

По четырем углам столовой от пола до потолка громоздились клетки.

Приятель у него в зоопарке работал, мастер изумительный. Каждая клетка – маленький ажурный дом, и каждая – наособицу: одна – как резная шкатулка, другая – точь-в-точь китайская пагода, третья – собор с витыми башенками. А внутри вся обстановочка, заботливое кропотливое хозяйство для певчих жильцов: «купалка» – воротца, наподобие футбольных, с дном из оргстекла, и поилка – сложно устроенная штука, куда вода поступала из резервуара; менять ее надо было каждое утро.

Но главное – кормушка: деревянный ящичек, куда засыпали пшено с просом. Хранился корм в ситцевом мешочке, перетянутом на горловине серебряной тесьмой от новогоднего подарка из раннего Илюшиного детства. Мешочек зеленый, с оранжевыми цветами, и совок к нему привязан, тоже – младенческий лепет… …бред, почему это помнится?

И ясно, очень ясно помнится бровастое носатое лицо Зверолова, заштрихованное тонкими прутьями птичьей клетки. Глубоко посаженные черные глаза с выражением требовательного любования и в каждом – по желтому огоньку скачущей канарейки.

И тюбетейка! Он всю жизнь их носил: четырехгранные чустские «дуппи» – твердые коробочки, с про стеганными белой ниткой перцами-калампир, самаркандские «пилтадузи», бухарские золотошвейные… Самые разные тюбетейки, любовно вышитые женской рукой. Вокруг него всегда вилось множество женщин.

Он бегло говорил по-узбекски и по-казахски; если брался готовить плов, от чада нечем было дышать, и морковка прилипала к потолку, но получалось вкусно.

Чай пил только из самовара и не меньше семи эмалированных кружек за вечер – чашек не признавал. Если бывал в хорошем настроении, много шутил, смеялся громоподобно и заливисто, со смешными всхлипами и канареечной фистулой на высоких нотах; вечно сыпал какими-то никому не известными прибаутками: «Деревня Юшта! Вот глушь-то!» – и при каждом удобном случае, будто фокусник, извлекал из памяти подходящий огрызок стихотворения, изобретательно меняя по ходу рифму, если вдруг слово забудется или по смыслу не личит.

Илюша лазал по Зверолову, как по дереву.

Гораздо позже, узнав о нем кое-что еще, Илья припоминал отдельные жесты, взгляды и слова, запоздало наделяя его личность не затоптанными, тлеющими и в поздние годы страстями.

Вообще, было время, когда он много думал о Зверолове, раскапывая какие-то замороченные простодушной детской памятью воспоминания. Например, как из шашлычных палочек тот плел корзинки для канареечных гнезд.

Палочки они вместе собирали в траве у соседней шашлычной, потом долго мыли их под колонкой во дворе, соскабливая затверделый воск давнего жира. После чего великанские пальцы Зверолова пускались в замысловатый танец, выплетая глубокие корзинки.

– Разве гнезда такие – как короб? – спрашивал Илюша, внимательно следя за ловким большим пальцем, что без усилия сгибал алюминиевое копье и легко продевал его под уже сплетенный каркас.

– Иначе яички выпадут, – серьезно пояснял Зверолов; всегда подробно растолковывал – что, как и зачем делает.

На готовый каркас накручивались кусочки верблюжьей шерсти («чтоб мальцы не замерзли») – а если шерсти не было, выковыривался из старого, еще военных лет ватника желтый комковатый ватин. Ну, а поверх всего вязались полоски цветной материи – тут уже бабушка доставала щедрой рукой лоскуты из своего заветного портновского тючка. И гнезда выходили праздничные – ситцевые, сатиновые, шелковые, – очень цветные. А дальше, говорил Зверолов, птичья забота. И птицы «наводили уют»: устилали гнезда перышками, кусочками бумаги, выискивали клубки бабушкиных «цыганских» волос, вычесанных поутру и случайно закатившихся под стул…

– Поэзия семейной жизни… – умиленно вздыхал Зверолов.

Яички получались очень милые, голубовато-рябенькие; их можно было рассматривать, только если самка выбиралась из гнезда, но трогать запрещалось. А вот птенцы выклевывались страшенные, похожие на Кащея Бессмертного: синеватые, лысые, с огромными клювами и водянистыми выпуклыми глазами. Скоро они покрывались пухом, но страшными оставались еще долго: новорожденные драконы. Иногда выпадали из гнезд: «Эта самочка неопытная, вишь, сама их роняет», – а бывало, какой-нибудь помирал, и Илюша, заметив окоченевший трупик на полу клетки, отворачивался и зажмуривался, чтобы не видеть белесой пленки на закатившихся глазах.

Зато подросших птенцов ему разрешалось кормить. Зверолов разминал яичный желток, смешивал с каплей воды, поддевал кашицу спичкой и точным движением вдвигал ее птенцу прямо в разинутый клюв. Все птенцы почему-то норовили купаться в поилках, и Зверолов объяснял Илюше, как их надо учить, откуда пить, а где купаться. Любил качать в ладонях; показывал – как брать, чтоб, не дай бог, не причинить птахе боли.

Но все эти ясельные заботы меркли перед волшебным утренним мигом, когда Зверолов – уже проснувшийся, бодрый, ранне-трубный (он сморкался в большой клетчатый платок так, что бабушка затыкала уши и восклицала всегда одно и то же: «Труба иерихонская!» – за что немедленно получала в ответ: «Ослица Валаамова!») – выпускал всех канареек из клеток полетать. И воздух становился джунглевым : плотным, переливчатым, желто-зеленым, веерным… и немного опасным; а Зверолов стоял посреди комнаты – высоченный, прямо Колосс Родосский (это опять бабушка) – и нежным воркотливым басом с внезапным фистульным писком вел с птицами беседы: щелкал языком, цокал, губами вытворял такое, что Илюша хохотал, как безумный.

И еще утренний номер был: Зверолов смешно поил птиц изо рта: набирал в рот воды, принимался «гулить и горлить», чтоб их привлечь. И они слетались к его губам и пили, младенчески закидывая голову. Так весной птицы слетаются к могучему дереву с высоко прибитым скворечником. Да и сам он, с закинутой головой, становился похож на гигантского птенца какого-нибудь птеродактиля.

Бабушке это не нравилось, она сердилась и повторяла, что птицы – переносчики опасных заболеваний. А он лишь смеялся.

Все птицы пели.

Илюша различал их по голосам, любил смотреть, как дрожит у канарейки горлышко на особо громких трелях. Иногда Зверолов разрешал положить палец на поющее горло – пальцем слушать пульсирующую россыпь. А петь учил их сам. Было у него два способа: собственное громкое пение русских романсов (птицы подхватывали мелодию и подпевали) – и пластинки с голосами птиц. Пластинок было четыре: аспидно-черные, с бегущим по кругу кинжальным просверком, с розовыми и желтыми сердцевинами, где мелкими буквами указывалось, какие птицы поют: синицы, славки, дрозды.

– Из чего состоит ценная песня благородного певца? – вопрошал Зверолов. Мгновение держал паузу, после чего бережно ставил пластинку на проигрыватель и осторожно пускал иглу в ее зачарованное кружение. Из далекой тишины голубых холмов рождались и звонкими ручьями приплывали, потренькивая по камушкам, вычиркивая-вызванивая и дробно-серебристо роясь в воздухе, птичьи голоса.

Илюша наперечет знал колена песни русской канарейки; умел уже отличить «светлую овсянку» от «горной», «подъемной» – когда, начиная петь в низком регистре, постепенно, будто в гору поднимаясь, певец вытягивает песню наверх, на запредельные трели с замирающей сладостью звука (а ты боишься, не оборвет ли) и долго держит трепетное «и-и-и-и», переводя его то на «ю-ю-ю-ю», то на «у-у-у-у», а после короткого вздоха выдыхает полный и круглый звук («Кнорру пустил!» – шепотом замечал Зверолов) – и заканчивает низкими, нежно-вопросительными свистками.

Кипучее, неизбывно музыкальное одесское семейство и – алма-атинская семья скрытных, молчаливых странников… На протяжении столетия их связывает только тоненькая ниточка птичьего рода – блистательный маэстро кенарь Желтухин и его потомки.

На исходе XX века сумбурная история оседает горькими и сладкими воспоминаниями, а на свет рождаются новые люди, в том числе «последний по времени Этингер», которому уготована поразительная, а временами и подозрительная судьба.

«Желтухин» – первая книга трилогии Дины Рубиной «Русская канарейка», красочной, бурной и многоликой семейной саги…

Дина Рубина

Русская канарейка. Желтухин

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Пролог

Короче, она вошла, поздоровалась…

Только немочки вышли, открывается дверь, и…

Нет, сначала ее серебристый ежик проплыл за витриной.

У нас окно, оно же витрина – полдела удачи. Мы из-за него это помещение сняли. Недешевое помещение, могли вполовину сэкономить, но из-за окна – я как увидел, говорю: Гена, вот тут мы начинаем. Сами видите: огромное окно в стиле модерн, арка, витражи в частых переплетах… Обратите внимание: основной цвет – алый, пунцовый, а у нас какой товар? У нас ведь гранат, камень благородный, теплый, отзывчивый на свет. И я, как увидал этот витраж да представил полки под ним – как наши гранаты засверкают ему в рифму, озаренные лампочками… В ювелирном деле главное что? Праздник для глаз. И прав оказался: перед нашей витриной люди обязательно останавливаются! А не остановятся, так притормозят – мол, надо бы зайти. И часто заходят на обратном пути. А если уж человек зашел, да если этот человек – женщина…

* * *

Пролог

Короче, она вошла, поздоровалась…

Короче, она попрощалась, а у нас осталось чувство приятной встречи и удачно начатого дня.

Есть такие люди, с легкой рукой: зайдут, купят за пятьдесят евро плевые сережки, а после них ка-ак повалят толстосумы! Так и тут: прошло часа полтора, а мы успели продать пожилой японской паре товару на три штуки евриков, а за ними три молодые немочки купили по кольцу – по одинаковому, вы такое можете себе представить?

Только немочки вышли, открывается дверь, и…

Нет, сначала ее серебристый ежик проплыл за витриной.

“Вот как? – удивленно отвечает она. – А вы, молодой человек, – иллюзионист?”

Испуг не входил в палитру ее душевных переживаний.

И думал он на невообразимой смеси языков, но слова «хохма», «ежик» и «Барышня» мысленно произнес по-русски.

Впрочем, это целая история…

Зверолов

1

Илюша боялся этой детали всю свою жизнь.

* * *

Возможно, тот же предок откаблучивал и выкаблучивал под гитару так, что летели набойки от каблуков?

Цыган цыганке говорит:
«У меня давно стоит…
Эх, ды – на столе бутылочка!
Давай выпьем, милочка!»

Было кое-что поприличнее, хотя и на ту же застольную тему:

Ста-а-кан-чи-ки гра-ане-ны-ия
Упа-а-али со-о стола…

Эту Зверолов и сам любил напевать под нос, когда канареечные клетки чистил:

Упа-али и раз-би-ли-ся -
Разби-илась жизнь моя…

Канарейки были его страстью.

По четырем углам столовой от пола до потолка громоздились клетки.

Илюша лазал по Зверолову, как по дереву.

– Иначе яички выпадут, – серьезно пояснял Зверолов; всегда подробно растолковывал – что, как и зачем делает.

– Поэзия семейной жизни… – умиленно вздыхал Зверолов.

Все птицы пели.

Несколько лет читатели ждали выхода нового романа Дины Рубиной «Русская канарейка». Он стал самым большим по объему и состоит из трех книг: «Желтухин», «Голос» и «Блудный сын».

Нельзя не заметить, что от романа к роману талант Дины Рубиной раскрывается все шире, масштабнее. Ее прозу всегда отличает великолепный, богатейший русский язык; ценят читатели и пристальное внимание к мелочам, деталям. Истинный художник слова, она умеет подробнейшим образом – до ощутимого запаха, до слышащегося звука – описать закаты и рассветы, дикие пейзажи и городские улицы. По скольким из них мы идем вслед за героями в этом романе? Одесса и Алма-Ата, Вена и Париж, Иерусалим и Лондон, Таиланд и прекрасный Портофино... Рубина способна с головой окунуть читателей в иную, далекую жизнь. И столь же глубоко – на целый век! – с ностальгической теплотой автор погружает нас в историю двух семейств, связь между которыми ныне уже почти иллюзорна: легенда о кенаре Желтухине-первом да редкая старинная монета в виде сережки у странной глухой девушки на пляже маленького тайского островка Джум. Именно там происходит встреча родившегося в Одессе Леона и Айи из Алма-Аты. Рассказ о том, как их занесло в такую даль, занимает почти два тома, до краев наполненных событиями и людьми.

В первых двух книгах история разворачивается не в хронологическом порядке. Автор то останавливается на современности, то откатывает повествование далеко назад или петитом дает намек на будущее. Уделяет внимание алма-атинскому Зверолову Каблукову и Илье, отцу Айи, а затем переключается на Этингеров в Одессе. Жизнь обоих семейств полна легенд, тайн, трагедий и недомолвок. Илья, всю жизнь проживший со строгой, властной бабушкой и страдавший по исчезнувшей матери, не имел понятия, кто его отец. Прабабка Леона, Стеша, родила единственную дочь то ли от Большого Этингера, то ли от его сына. А сам Леон, будучи уже взрослым, испытал настоящий шок, узнав, наконец, от непутевой матери о национальности своего отца. Читатель не может не обратить внимания на то, что кроме Большого Этингера никто из главных героев не создал собственной семьи. Эська, Барышня, яркая в молодости – отцвела пустоцветом; Стеша, исполнив долг продления рода Этингеров, и не думала о вступлении в брак; мать Леона, шальная Владка, кажется вообще не способной к семейной жизни. И в Алма-Ате тоже – одинокий Зверолов Каблуков, его одинокая сестра, Игорь, овдовевший в день, когда родилась дочь…
И все-таки и один и другой род выстояли, не развалились, в них сохранились семейные легенды, реликвии, внутренняя, кровная связь. Выстояли, несмотря на революцию, войны, развал Советского Союза. На фоне меняющихся исторических и географических декораций герои рождаются, живут и умирают, пока по воле Судьбы и автора не происходит знакомство Леона с Айей. И, вероятно, Таиланд выбран местом их встречи не случайно. Ведь не зря же проскальзывает упоминание о спаянности «сиамской глубиной»…

Ближе к концу второго тома автор признается:
«Странный это роман, где Он и Она встречают друг друга чуть ли не в конце; где сюжет норовит ускользнуть и растечься на пять рукавов; где интрига спотыкается о нелепости и разного рода случайности; где перед каждой встречей громоздится высокая гора жизни, которую автор толкает, подобно Сизифу, то и дело оступаясь, удерживая вес, вновь напирая плечом и волоча эту нелепую повозку вверх, вверх, к эпилогу…»

У героев обнаруживается внешнее сходство (хотя, казалось бы, откуда?) и внутреннее родство – мистическое и необъяснимое. Успешный артист, обладатель чарующего контратенора – и глухая девушка, бродяга и фотограф по призванию. Среди окружения «последнего по времени Этингера» она единственная не в состоянии оценить уровень его таланта, его Голос. Мир звуков Айе недоступен, она читает по губам. А Леон живет Музыкой. Айя – «вольная птица», способная сорваться с места в любой момент, не привыкшая к упорядоченной жизни, не испытывающая тяги к комфорту, живущая по принципу «будет день, будет и пища», пусть скудная. Леон, в своей первой ипостаси – эстет, ценитель и любитель жизненных удобств и антиквариата, артист, чьи гастроли расписаны на год вперед, а во второй – имеющий огромный опыт, безжалостный и глубоко законспирированный агент израильских спецслужб. Но оба они – «беспризорники», с юности борющиеся с миром в одиночку, внутренне закрытые, оберегающие свои тайны. Оба «беглецы». Айя – случайный свидетель и волею судьбы дальняя родственница «торговцев смертью», за которыми хозяева Леона из спецслужб давно охотятся. Леон мечтал сосредоточиться на певческой карьере, забыть об экстремистах - видит Бог, он посвятил борьбе с ними немало драгоценных лет. Но как же Айя, его «глухая тетеря», его худышка с грудками-выскочками, его Дева Мария Аннунциата с «фаюмскими» глазами и ласточкиными бровями, его ангел, его наваждение и дьявольское искушение, его пронзительная любовь, его боль? Вечная боль, потому что не в его власти подарить ей главное свое богатство – Голос. Кто защитит ее, избавит от постоянного страха преследования? И, так уж причудливо сложились пазлы этой истории, получается, что враг у них общий, и попутно Леон решается без помощи «конторы» исполнить еще один долг – предотвратить доставку арабским экстремистам радиоактивной начинки для «грязной бомбы». Он знает, что эта операция станет последней в его жизни: его искуплением, отступным, а после – свобода, любовь и Музыка.
Конечно, «Русская канарейка» - прежде всего роман о любви, но не только. Произведения Дины Рубиной – это не беллетристика в том узком смысле термина, когда им обозначают любовный роман, детектив, мистику или приключения, то есть чтение для развлечения. Хотя сюжет бывает закручен не хуже детектива, а разгадку истории читатель найдет только в конце; и события на грани мистики присутствуют; и любовь – порой мучительную, больную – персонажи испытывают. И все-таки главная особенность романов Рубиной в другом.

В прозе Дины Рубиной ощущаешь неподдельный интерес к человеку, личности – любой, будь то главный герой или побочный, но исполняющий свою незаменимую роль персонаж, вроде колоритной портнихи Полины Эрнестовны, создательницы Барышниного вечного «венского гардероба», остатки которого Леон благоговейно хранит и даже использует при случае; или алма-атинского кенарозаводчика Морковного; или обитателей густо заселенной одесской коммуналки, квартиры, когда-то целиком принадлежавшей Этингерам; или Кнопки Лю – крошечного эфиопа, парижского антиквара, бывшего пирата, бывшего марксиста, бывшего русского филолога.

А главные герои – всегда люди одержимые и одаренные свыше недюжинным талантом. Они настолько поглощены страстью к любимому делу, что создается впечатление: той же страстью охвачен и писатель. Столь хорошо его знает, столь подробно и любовно описывает нюансы и профессиональные тайны. От романа к роману мы наблюдаем особенную, «Рубинскую фишку» – «освоение» очередной профессии. Нам кажется, что автору довелось быть и скульптором, и художником, и кукольником, что она сама изобретала фантастические трюки с мотоциклом под куполом цирка, проворачивала грандиозные аферы с живописными подделками, или даже состояла в банде ташкентских воров. Некоторые писатели сосредотачиваются на душевных переживаниях своих героев, другие дарят им головокружительные приключения, оставляя за кадром работу. У Рубиной, наряду с вышеперечисленным, герои обязательно поглощены профессией или хобби, и это придает повествованию еще большую правдоподобность – ведь не из одних «вздохов на скамейке» состоит человеческая жизнь! И читатель невольно заражается искренним интересом писателя к чужому делу, труду, к творчеству героев.

В романе «Русская канарейка» несколько героев посвятили свою жизнь музыке. Не делая скидки, Дина Рубина, сама имеющая консерваторское образование, забрасывает читателей специальными терминами, тем самым поднимая до своего уровня, вводя в профессию. При этом буквально «звучащие» со страниц книги фортепиано Барышни, голос и кларнет Большого Этингера, поразительный контратенор Леона Этингера то и дело перекрываются канареечными трелями. Ах, эти «стаканчики граненые», коронный номер кенаря Желтухина и всех его потомков! Заводчик канареек – очередная профессия, «освоенная» автором в этом романе. Но есть еще одна – сотрудника израильских спецслужб. И вот эта, последняя, придает произведению серьезность совсем иного плана – не художественную, не профессиональную, а уже политическую. Или, переходя на язык музыкальных терминов – не камерное, а симфоническое, патетическое звучание. Читая третий том, мы понимаем, что именно ради этого писатель вела нас за своими героями.

Конфликт на Ближнем Востоке длится не одно десятилетие. Аль Каида, ИГИЛ и другие экстремистские объединения намереваются поставить мир на колени. Однако в наше время оружие не только убивает сотни и тысячи людей. В руках оголтелых фанатиков вполне может оказаться бомба с ядерной начинкой – а это уже опасность для всей земной цивилизации.

Кого из нас не беспокоят акты экстремизма, то и дело будоражащие мир? Кого не волнует угроза апокалиптической, последней войны? А ведь есть на свете люди, поставившие целью жизни борьбу с террористами и торговцами оружием. Что это за люди, как они работают, чем им приходится жертвовать, во имя – по большому счету – спасения человечества?

Об этом вы узнаете, прочитав многослойный и полифонический роман «Русская канарейка», наполненный звуками, чувствами, любовью, разочарованиями, болью, отчаянием и триумфом.