Материнское поле краткое содержание по главам. Чингиз Айтматов: Материнское поле. Утверждение нравственных идеалов в повести ч. Айтматова «Материнское поле»

Чингиз Айтматов

Материнское поле

Отец, я не знаю, где ты похоронен.

Посвящаю тебе, Торекулу Айтматову.

Мама, ты вырастила всех нас, четверых.

Посвящаю тебе, Нагиме Айтматовой.

В белом свежевыстиранном платье, в темном стеганом бешмете, повязанная белым платком, она медленно идет по тропе среди жнивья. Вокруг никого нет. Отшумело лето. Не слышно в поле голосов людей, не пылят на проселках машины, не видно вдали комбайнов, не пришли еще стада на стерню.

За серым большаком далеко, невидимо простирается осенняя степь. Бесшумно кочуют над ней дымчатые гряды облаков. Бесшумно растекается по полю ветер, перебирая ковыль и сухие былинки, бесшумно уходит он к реке. Пахнет подмокшей в утренние заморозки травой. Земля отдыхает после жатвы. Скоро начнется ненастье, польют дожди, запорошит землю первым снегом и грянут бураны. А пока здесь тишина и покой.

Не надо мешать ей. Вот она останавливается и долго смотрит вокруг потускневшими, старыми глазами.

Здравствуй, поле, - тихо говорит она.

Здравствуй, Толгонай. Ты пришла? И еще постарела. Совсем седая. С посошком.

Да, старею. Прошел еще один год, а у тебя, поле, еще одна жатва. Сегодня день поминовения.

Знаю. Жду тебя, Толгонай. Но ты и в этот раз пришла одна?

Как видишь, опять одна.

Значит, ты ему ничего еще не рассказала, Толгонай?

Нет, не посмела.

Думаешь, никто никогда не расскажет ему об этом? Думаешь, не обмолвится кто ненароком?

Нет, почему же? Рано или поздно ему станет все известно. Ведь он уже подрос, теперь он может узнать и от других. Но для меня он все еще дитя. И боюсь я, боюсь начать разговор.

Однако человек должен узнать правду. Толгонай.

Понимаю. Только как ему сказать? Ведь то, что знаю я, то, что знаешь ты, поле мое родимое, то, что знают все, не знает только он один. А когда узнает, то что подумает он, как посмотрит на былое, дойдет ли разумом и сердцем до правды? Мальчишка ведь еще. Вот и думаю, как быть, как сделать, чтобы не повернулся он к жизни спиной, а всегда прямо смотрел ей в глаза. Эх, если бы можно было просто в двух словах взять да и рассказать, будто сказку. В последнее время только об этом и думаю, ведь не ровен час - помру вдруг. Зимой как-то заболела, слегла, думала - конец. И не столько боялась смерти - пришла бы, я противиться бы не стала, - а боялась я, что не успею открыть ему глаза на самого себя, боялась унести с собой его правду. А ему и невдомек было, почему так маялась я… Жалел, конечно, даже в школу не ходил, все крутился возле постели - в мать весь. «Бабушка, бабушка! Может, воды тебе или лекарства? Или укрыть потеплее?» А я не решилась, язык не повернулся. Уж очень он доверчивый, бесхитростный. Время идет, и никак не найду я, с какого конца приступить к разговору. По-всякому прикидывала, и так и эдак. И сколько ни думаю, прихожу к одной мысли. Чтобы он правильно рассудил то, что было, чтобы он правильно понял жизнь, я должна рассказать ему не только о нем самом, не только о его судьбе, но и о многих других людях и судьбах, и о себе, и о времени своем, и о тебе, мое поле, о всей нашей жизни и даже о велосипеде, на котором он катается, ездит в школу и ничего не подозревает. Быть может, только так будет верно. Ведь тут ничего не выкинешь, ничего не прибавишь: жизнь замесила всех нас в одно тесто, завязала в один узел. А история такая, что не всякий даже взрослый человек разберется в ней. Пережить ее надо, душой понять… Вот и раздумываю… Знаю, что это мой долг, если бы удалось его исполнить, то и умирать не страшно было бы…

Садись, Толгонай. Не стой, ноги-то у тебя больные. Присядь на камень, подумаем вместе. Ты помнишь, Толгонай, когда ты первый раз пришла сюда?

Трудно припомнить, столько воды утекло с тех пор.

А ты постарайся вспомнить. Вспомни, Толгонай, все с самого начала.

Смутно очень припоминаю: когда я была маленькой, в дни жатвы меня приводили сюда за руку и сажали в тени под копной. Мне оставляли ломоть хлеба, чтобы я не плакала. А потом, когда я подросла, я прибегала сюда стеречь посевы. Весной тут скот прогоняли в горы. Тогда я была быстроногой косматой девчушкой. Взбалмошное, беззаботное время - детство! Помню, скотоводы шли с низовий Желтой равнины. Гурты за гуртами спешили на новые травы, в прохладные горы. Глупая я тогда была, как подумаю. Табуны мчались со степи лавиной, подвернешься - растопчут вмиг, пыль на версту оставалась висеть в воздухе, а я пряталась в пшенице и выскакивала вдруг, как зверек, пугала их. Лошади шарахались, а табунщики гнались за мной.

Эй, косматая, вот мы тебе!

Но я увертывалась, убегала по арыкам.

Рыжие отары овец проходили здесь день за днем, курдюки колыхались в пыли, как град, стучали копыта. Гнали овец черные охрипшие пастухи. Потом шли кочевья богатых аилов с караванами верблюдов, с бурдюками кумыса, притороченными к седлам. Девушки и молодайки, разнаряженные в шелка, покачивались на резвых иноходцах, пели песни о зеленых лугах, о чистых реках. Дивилась я и, позабыв обо всем на свете, долго бежала за ними. «Вот бы и мне когда такое красивое платье и платок с кистями!» - мечтала я, глядя на них, пока они не скрывались из виду. Кем была я тогда? Босоногой дочкой батрака - джатака. Деда моего оставили за долги пахарем, так и пошло в нашем роду. Но хотя никогда не носила я шелкового платья, выросла приметной девушкой. И любила смотреть на свою тень. Идешь и поглядываешь, как в зеркало любуешься… Чудная была я, ей-богу. Лет семнадцать мне было, когда на жатве я и встретила Суванкула. В тот год он пришел батрачить с Верхнего Таласа. А я и сейчас закрою глаза - и точь-в-точь вижу его, каким он был тогда. Совсем молодой еще, лет девятнадцати… Рубахи на нем не было, ходил, накинув на голые плечи старый бешмет. Черный от загара, как прокопченный; скулы блестели, как темная медь; с виду казался он худым, тонким, но грудь у него была крепкая и руки словно железные. И работник он был - такого не скоро сыщешь. Пшеницу жал легко, чисто, только слышишь рядом, как серп звенит да колосья подрезанные падают. Бывают такие люди - любо смотреть, как работают. Вот и Суванкул был таким. На что я считалась быстрой жницей, а всегда отставала от него. Далеко уходил вперед Суванкул, потом, бывало, оглянется и вернется, чтобы помочь мне сравняться. А меня это задевало, я сердилась и гнала его:

Ну, кто тебя просил? Подумаешь! Оставь, я и сама управлюсь!

А он не обижался, усмехнется и молча делает свое. И зачем я сердилась тогда, глупая?

Мы всегда первыми приходили на работу. Рассвет только-только наливался, все еще спали, а мы уже отправлялись на жатву. Суванкул всегда ожидал меня за аилом, на тропинке нашей.

Ты пришла? - говорил он мне.

В белом свежевыстиранном платье, в темном стеганом бешмете, повязанная белым платком, она медленно идет по тропе среди жнивья. Вокруг никого нет. Отшумело лето. Не слышно в поле голосов людей, не пылят на проселках машины, не видно вдали комбайнов, не пришли еще стада на стерню.

За серым большаком далеко, невидимо простирается осенняя степь. Бесшумно кочуют над ней дымчатые гряды облаков. Бесшумно растекается по полю ветер, перебирая ковыль и сухие былинки, бесшумно уходит он к реке. Пахнет подмокшей в утренние заморозки травой. Земля отдыхает после жатвы. Скоро начнется ненастье, польют дожди, запорошит землю первым снегом и грянут бураны. А пока здесь тишина и покой.

Не надо мешать ей. Вот она останавливается и долго смотрит вокруг потускневшими, старыми глазами.

Здравствуй, поле, - тихо говорит она.

Здравствуй, Толгонай. Ты пришла? И еще постарела. Совсем седая. С посошком.

Да, старею. Прошел еще один год, а у тебя, поле, еще одна жатва. Сегодня день поминовения.

Знаю. Жду тебя, Толгонай. Но ты и в этот раз пришла одна?

Как видишь, опять одна.

Значит, ты ему ничего еще не рассказала, Толгонай?

Нет, не посмела.

Думаешь, никто никогда не расскажет ему об этом? Думаешь, не обмолвится кто ненароком?

Нет, почему же? Рано или поздно ему станет все известно. Ведь он уже подрос, теперь он может узнать и от других. Но для меня он все еще дитя. И боюсь я, боюсь начать разговор.

Однако человек должен узнать правду. Толгонай.

Понимаю. Только как ему сказать? Ведь то, что знаю я, то, что знаешь ты, поле мое родимое, то, что знают все, не знает только он один. А когда узнает, то что подумает он, как посмотрит на былое, дойдет ли разумом и сердцем до правды? Мальчишка ведь еще. Вот и думаю, как быть, как сделать, чтобы не повернулся он к жизни спиной, а всегда прямо смотрел ей в глаза. Эх, если бы можно было просто в двух словах взять да и рассказать, будто сказку. В последнее время только об этом и думаю, ведь не ровен час - помру вдруг. Зимой как-то заболела, слегла, думала - конец. И не столько боялась смерти - пришла бы, я противиться бы не стала, - а боялась я, что не успею открыть ему глаза на самого себя, боялась унести с собой его правду. А ему и невдомек было, почему так маялась я… Жалел, конечно, даже в школу не ходил, все крутился возле постели - в мать весь. «Бабушка, бабушка! Может, воды тебе или лекарства? Или укрыть потеплее?» А я не решилась, язык не повернулся. Уж очень он доверчивый, бесхитростный. Время идет, и никак не найду я, с какого конца приступить к разговору. По-всякому прикидывала, и так и эдак. И сколько ни думаю, прихожу к одной мысли. Чтобы он правильно рассудил то, что было, чтобы он правильно понял жизнь, я должна рассказать ему не только о нем самом, не только о его судьбе, но и о многих других людях и судьбах, и о себе, и о времени своем, и о тебе, мое поле, о всей нашей жизни и даже о велосипеде, на котором он катается, ездит в школу и ничего не подозревает. Быть может, только так будет верно. Ведь тут ничего не выкинешь, ничего не прибавишь: жизнь замесила всех нас в одно тесто, завязала в один узел. А история такая, что не всякий даже взрослый человек разберется в ней. Пережить ее надо, душой понять… Вот и раздумываю… Знаю, что это мой долг, если бы удалось его исполнить, то и умирать не страшно было бы…

Садись, Толгонай. Не стой, ноги-то у тебя больные. Присядь на камень, подумаем вместе. Ты помнишь, Толгонай, когда ты первый раз пришла сюда?

Трудно припомнить, столько воды утекло с тех пор.

А ты постарайся вспомнить. Вспомни, Толгонай, все с самого начала.

Смутно очень припоминаю: когда я была маленькой, в дни жатвы меня приводили сюда за руку и сажали в тени под копной. Мне оставляли ломоть хлеба, чтобы я не плакала. А потом, когда я подросла, я прибегала сюда стеречь посевы. Весной тут скот прогоняли в горы. Тогда я была быстроногой косматой девчушкой. Взбалмошное, беззаботное время - детство! Помню, скотоводы шли с низовий Желтой равнины. Гурты за гуртами спешили на новые травы, в прохладные горы. Глупая я тогда была, как подумаю. Табуны мчались со степи лавиной, подвернешься - растопчут вмиг, пыль на версту оставалась висеть в воздухе, а я пряталась в пшенице и выскакивала вдруг, как зверек, пугала их. Лошади шарахались, а табунщики гнались за мной.

Эй, косматая, вот мы тебе!

Но я увертывалась, убегала по арыкам.

Рыжие отары овец проходили здесь день за днем, курдюки колыхались в пыли, как град, стучали копыта. Гнали овец черные охрипшие пастухи. Потом шли кочевья богатых аилов с караванами верблюдов, с бурдюками кумыса, притороченными к седлам. Девушки и молодайки, разнаряженные в шелка, покачивались на резвых иноходцах, пели песни о зеленых лугах, о чистых реках. Дивилась я и, позабыв обо всем на свете, долго бежала за ними. «Вот бы и мне когда такое красивое платье и платок с кистями!» - мечтала я, глядя на них, пока они не скрывались из виду. Кем была я тогда? Босоногой дочкой батрака - джатака. Деда моего оставили за долги пахарем, так и пошло в нашем роду. Но хотя никогда не носила я шелкового платья, выросла приметной девушкой. И любила смотреть на свою тень. Идешь и поглядываешь, как в зеркало любуешься… Чудная была я, ей-богу. Лет семнадцать мне было, когда на жатве я и встретила Суванкула. В тот год он пришел батрачить с Верхнего Таласа. А я и сейчас закрою глаза - и точь-в-точь вижу его, каким он был тогда. Совсем молодой еще, лет девятнадцати… Рубахи на нем не было, ходил, накинув на голые плечи старый бешмет. Черный от загара, как прокопченный; скулы блестели, как темная медь; с виду казался он худым, тонким, но грудь у него была крепкая и руки словно железные. И работник он был - такого не скоро сыщешь. Пшеницу жал легко, чисто, только слышишь рядом, как серп звенит да колосья подрезанные падают. Бывают такие люди - любо смотреть, как работают. Вот и Суванкул был таким. На что я считалась быстрой жницей, а всегда отставала от него. Далеко уходил вперед Суванкул, потом, бывало, оглянется и вернется, чтобы помочь мне сравняться. А меня это задевало, я сердилась и гнала его:

Ну, кто тебя просил? Подумаешь! Оставь, я и сама управлюсь!

А он не обижался, усмехнется и молча делает свое. И зачем я сердилась тогда, глупая?

Мы всегда первыми приходили на работу. Рассвет только-только наливался, все еще спали, а мы уже отправлялись на жатву. Суванкул всегда ожидал меня за аилом, на тропинке нашей.

Ты пришла? - говорил он мне.

А я думала, что ты давно ушел, - отвечала я всегда, хотя знала, что без меня он никуда не уйдет.

И потом мы шли вместе.

А заря разгоралась, золотились первыми самые высокие снежные вершины гор, и ветер со степи струился навстречу синей-синей рекой. Эти летние зори были зорями нашей любви. Когда мы шли с ним вдвоем, весь мир становился иным, как в сказке. И поле - серое, истоптанное и перепаханное - становилось самым красивым полем на свете. Вместе с нами встречал восходящую зарю ранний жаворонок. Он взлетал высоко-высоко, повисал в небе, как точка, и бился там, трепыхался, словно человеческое сердце, и столько раздольного счастья звенело в его песнях…

Смотри, запел наш жаворонок! - говорил Суванкул.

Чудно, даже жаворонок был у нас свой.

28. Утверждение нравственных идеалов в повести ч. Айтматова «Материнское поле».

Чингиз Айтматов пытается проникнуть в сокровенные тайны жизни, он не обходит острейших вопросов, порожденных двадцатым столетием.

“Материнское поле” стало произведением, близким к реализму, она знаменовала переход

писателя к самому суровому реализму, достигшему своей зрелости в повестях “Прощай,Гульсары!” (1966), “Белый пароход” (1970), “Ранние журавли” (1975), в романе “Буранный полустанок” (1980).

Движение истории, требующей от отдельного чело­века духовной стойкости и беспримерной выносливости, как в «Первом учителе», продолжала занимать писате­ля в «Материнском поле», одном самых трагических произведений Чингиза Айтматова.

Повесть начинается и заканчивается словами о внуке Жанболоте. И это не просто композиционный приём для обрамления монолога Толгонай. Если свпомнить, что Алиман, мать Жанболота, также проходит через всю повесть и является наряду с Толгонай героиней «Материнского поля», тогда писательский замысел становится яснее. Судьба женщин-матерей – Толгогай, Алман – вот что интересует писателя.

Ситуация крайняя, весьма драматическая: перед лицом смерти человек вспоминает обычно о том, что нельзя уносить с собой в могилу. Этот напряженный драматизм сразу приковывает наше внимание к старой Толгонай. Тем более поле, с которым она разговаривает, тоже утверждает, что «человек должен узнать правду», даже если ему всего двенадцать лет. Толгонай опасается только, как сумеет воспринять суровую правду маль­чишка, «что подумает он, как посмотрит на былое, дой­дет ли разумом и сердцем до правды», не повернется ли он после этой правды спиной к жизни.

Мы еще не знаем, о каком мальчике идет речь, кем он доводится старой Толгонай, знаем только, что она одинока и живет с ней один этот мальчик, доверчивый и бесхитростный, и ему-то старая Толгонай должна «от­крыть глаза на самого себя».

Писатель исследовать судьбу одной киргизской женщины, Толгонай Суванкуловой, на протя­жении полувека - от двадцатых годов до наших дней. Повесть построена как монолог старой акенщины, вспо­минающей наедине с матерью-землей долгую, трудную жизнь.

Начинает Толгонай со своего детства, когда босоногой, косматой девчушкой стерегла посевы,

Картины счастливой юности предстают в воспоминаниях старой Толгонай преображенными.

Айтматов удерживает описание счастливых минут на грани романтического и реалистического восприятия. Вот описание ласки Суванкула: «Натруженной, тяже­лой, как чугун, рукой Суванкул тихо гладил мое лицо, лоб, волосы, и даже через его ладонь я слышала, как буйно и радостно колотилось его сердце».

Писатель не описывает подробностей предвоенной жизни Толгонай, мы не видим, как вырастают три ее сына. Айтматов рисует только сцену приезда первого трактора на колхозное поле, самозабвенный коллективный труд на земле, появление в семье Суванкуловых прекрасной девушки Алиман, ставшей женой старшего сына - Касыма. Автору важно передать счастливую атмосферу довоенной социалистической деревни, в которой осуществились мечты сельских тружеников. На­кануне войны, вечером, Толгонай возвращалась с му­жем с работы, думала о растущих сыновьях, о летящих годах и, глянув на небо, увидела Дорогу Соломщика, Млечный Путь, «в груди что-то дрогнуло»; ей вспомни­лось: «и та первая ночь, и наша любовь, и молодость, и тот могучий хлебороб, о котором я грезила. Значит, все сбылось,- радостно думает женщина,- все, о чем мы мечтали! Да, земля и вода стали нашими, мы пахали, сеяли, молотили свой хлеб - значит, исполнилось то, о чем мы думали в первую ночь».

Война обрушивает на простую киргизскую женщину удар за ударом: уходят на фронт три ее сына и муж. Автор изображает лишь отдельные эпизоды тяжкой военной жизни героини, но это те самые моменты, когда страдания с новой силой наваливались на Толгонай и душа ее вбирала новые боль и муку. Среди таких эпизодов - мимолетная встреча Толгонай и Алиман с Маселбеком, который в составе воин­ского эшелона промчался мимо станции, успев только крикнуть им на коду два слова и бросить матери свою шапку. Бешено мчавшийся эшелон и на один короткий миг лицо молодого Маселбека: «Ветер растрепал ему волосы, полы шинели бились, как крылья, а на лице и в глазах -- радость, и горе, и сожаление, и прощение!» Это одна из самых волнующих сцен повести: мать, бе­гущая за железным эшелоном, мать, обнимающая в слезах и стенаниях холодный, стальной рельс; «все дальше и дальцте уходил перестук колес, потом и он стих». После этой встречи Толгонай вернулась в родной аил «желтая, с запавшими, измученными глазами, как после долгой болезни». Внешние изменения в лице старой женщины писатель отмечает очень скупо, одной‑двумя фразами,- в разговаре Толгонай с матерью-землей или с невесткой. Горестно отмечено, как се­дина побила голову Толгонай, как уходила, стиснув зубы. Но она и не предполагала, ка­кие испытания ее ждали в будущем: смерть трех сы­новей и мужа, голод аильских детей и женщин, отчаянная попытка собрать по голодающим семьям последние килограммы семян и, вопреки всем предписаниям кол­хозного устава и требованиям военного времени, засеять сверх плана небольшой участок залежи, чтобы облег­чить страдания аильчан.

Картины военного, полуголодного аила в «Материнском поле» относятся к лучшим страницам советской многонациональной прозы, посвященным самоотверженному труду женщин, стариков и подростков в трудное время. Толгонай ходила просить по дворам по горсти семян, чтобы засеять лишний кусочек земли для своих земляков. Насобирала 2 мешка. А их украл с дружками дезертир… Как смотреть в глаза людям? Трудно представить более тяжкие испытания, кото­рые писатель предлагает своим героям В «Материнском поле».

Народный взгляд на происходящие трагические события выражен прежде всего в символическом диа­логе Толгонай с матерью-землей, с материнским полем, диалоге, который, по существу, ведет повествование, эмоционально подготовляя читателя к предстоящему изложению воспоминаний, иногда упреждая события. Диалогом с матерью-землей начинается и заканчивает­ся повесть. Земля умеет понимающе молчать, с болью наблю­дая, как меняется и стареет Толгонай. После того, как она лишь на мгновение увидела среднего сына Масел-бека в грохочущем воинском эшелоне, летящем мимо станции, мимо Толгонай и Алиман, земля замечает: «Молчаливой ты стала тогда, суровой. Молча приходи­ла сюда и уходила, стиснув зубы. Но мне-то понятно было, по глазам видела, с каждым разом трудней и трудней становилось тебе». Материнское поле страдает от людских войн, оно хо­чет, чтобы люди мирно трудились, превращая нашу планету в прекрасное жилище для человека. Вместе с людьми материнское поле в повести Ч. Айт­матова ликовало в День Победы, но земля очень точно определяет сложный эмоциональный тонус пережива­ний тех дней: «Я всегда помню тот день, когда вы, люди, встречали солдат с фронта, ноя до сих пор не могу сказать Толгонай, чего было больше -- радости или горя». Это было действительно душераздирающее зрели‑

ще: толпа киргизских женщин, детей, стариков и инвалидов стояла на окраине аила и с замиранием сердца и ждала возвращения солдат после победы. «Каждый молча думал о своем, опустив голову. Люди ждали ре­шения судьбы. Каждый спрашивал себя: кто вернется, кто нет? Кто дождется, а кто нет? От этого зависела жизнь и дальнейшая судьба». А на дороге показался всего лишь один солдат с ши­нелью и вещевым мешком, перекинутым через плечо. «Он приближался, но никто из нас не двинулся с места. На лицах людей застыло недоумение. Мы все еще жда­ли какого-то чуда. Мы не верили своим глазам, потому что мы ожидали не одного, а многих».

В самые тяжкие годы «народ не разбрелся, остался народом»,- вспоминала Толгонай. «Тогдашние женщи­ны - теперь старухи, дети - давно отцы и матери се­мейств, верно, они и забыли уже о тек днях, а я всякий раз, как увижу их, вспоминаю, какими они были тогда. Встают они перед глазами такими, какими были,- го­лые и голодные. Как они работали тогда, как ждали победы, как плакали и как мужались. По киргизскому обычаю не принято сразу приносить человеку печальную весть; аксакалы решают, в какой момент будет более тактичным сообщить о беде, и по­степенно готовят человека к ней. В этой заботе народа, сказывается старый родовой инстинкт самосохранения, обретший форму всенародного сочувствие, сострадания, которое в какой-то мере облегчает ду­шевную боль и несчастье пострадавшего. Чингиз Айт­матов дважды описывает сцены всеобщего горя- при сообщении о гибели Суванкула и Касыма и при получе­нии последнего письма Маселбека. В первом случае в поле к Толгонай приезжает аксакал и везет ее аил, помогая ей словом, помогая спешиться у родного Двора, где собралась уже толпа односельчан. Толгонай охваче­на страшным предчувствием, «уже мертвая», медленно идет к дому. К ней молча, быстро подошли женщины, взяли ее за руки и сказали о страшной вести.

Народ не только сочувствует, он активно вмеши­вается в события, сохраняя при этом достоинство и здравый смысл. Уже после войны, когда судили дезер­тира Дженшенкула за бегство с фронта, за украденную вдовью пшеницу. Утром следующего дня жены дезертира уже не было в аиле. Оказывается, ночью пришли односельчане к жене Дженшенкула, погрузили все ее добро на брички и сказали: «Езжай куда хочешь. Тебе у нас в аиле нет места». В этих суровых простых словах -народное осуждение дезертира и его жены, глубокое понимание горя Толгонай и Алиман.

Под пером талантливого художника малень­кая седая женщина с потускневшими глазами прео6­ражается в символическое олицетворение героического, терпеливого, мудрого народа, а еще точнее - наших со­ветских женщин, вынесших на своих плечах бремя войны. Внешне она остается прежней Толгонай, молча­ливой, седой, с посошком в руках, одиноко стоящей в поле, думающей о своей жизни, но духовное наполнение образа к концу повести удивительно: старая Толгонай вызывает восхищение, преклонение. Таково обаяяие эпического характера. Оно возникает естественно, органично и вполне соответствует замыслу писателя. Четырнадцатилетним подростком в годы войны он видел вокруг себя немало таких, как Толгонай и Алиман, прекрасных, героических женщин, взваливших на себя непомерную тяжесть труда.

В эпическом повествовании киргизского прозаика обыч­но господствует объективная нео6ходимость, «царит судьба», как выражались немецкие философы в прош­лом веке. Вот эта объектив­ная необходимость совершающихся событии, определяемая историческим бытием народа, господствует в таких произведениях Айтматова, как «Первый учитель» и «Материнское поле».

Долго сомневается мудрая, ста­рая Толгонай, сумеет ли она полно и правильно расска­зать внуку Жанболоту о его матери, о ее трагической судьбе.

Повесть «Материнское поле» - это не только ода героиче­ским хлеборобам военной поры, иначе гово­ря - раскрытием самоотверженного характера Толгонай. Замысел писателя сложнее: параллельно судьбе Толгонай на протяжении всей повести автор исследует историю Алиман,

которая тоже является судьбой матери, судьбой изломанной, изуродованной жестокими последствиями войны.

Старая Толгонай, оставшаяся без мужа и трех сыно­вей, все-таки выдержала, устояла в труднейшие военные и послевоенные годы; сказалась духовная и нрав­ственная стойкость, выработанная ею за десятилетия совместной жизни с настоящим коммунистом Суван­кулом.

Молодая, не закаленная в жизненной борьбе красавица Алимам внутренне сломалась, и ее смерть,- слу­чайная, конечно,- стала суровым напоминанием о холодном большом мире, в котором бушевала война, разметав и покалечив людей, надолго оставив свои же­стокие следы в биографиях и людских душах.

Трагическое дыхание войны исследует художник в «Материнском поле». Ведь война не только убивала идущих в атаку солдат, морила голодом детей и стари­ков. Требовалось много душевной стойкости; чтобы сохранить в себе лучшие человеческие цённости. Толгонай сумела. Алиман отупила и не выдержала. Речь идет не о моральном падении женщины. Чин­гиз Айтматов показывает развитие души нежной, лю­бящей, благородной. Именно своеобразие такого харак‑

тера Алимам обусловило глубину страданий молодой женщины, в неполных двадцать лет оставшейся вдовой. Толгонай не раз замечает, что сильная, единственная любовь Алиман к погибшему Касыму заслонила для нее весь мир, и она уже не могла даже думать о том, чтобы полюбить кого-то другого.

Народный здравый смысл выражен в этой драмати­ческой ситуации весьма отчетливо. «Конечно, со вре­менем затянулись бы раны в душе Алиман,- размыш­ляет героиня повести.- Свет не без людей, нашла бы, может быть, человека, которого и полюбила бы даже. И жизнь вернулась бы с новыми надеждами. Другие солдатки так и поступили» . Так выглядел бы обычный житейский вариант. Айтатов заинтересовался глубоким, психологически более сложным случаем. Писатель уходит от среднестатисти­ческого явления, избирая более индивидуальный исход, и в нем раскрывает общие нравственные про­цессы, еще раз подтверждая художественную диалек­тику взаимосвязи индивидуального и типического.

Айтматов не анализирует внутреннего состояния мо­лодой женщины, он показывает Алиман в основном со стороны, глазами Толгонай, и через ее восприятие мы можем догадываться о бурях, бушевавших в душе Алиман. В таких случаях писатель мастерски использует психологическую выразительность внешнего жеста. Напомним для примера только один случай с цветами, в

котором выразились сердечная боль и страдания Алиман. Еще с довоенных лет она любила тюльпаны. Од­нажды весной она набрала алыых цветов и положила их в кабину комбайна, на котором работал Касым. Для Толгонай то был верный знак истинной любви и ду­шевности молодой невестки. Потом этот эпизод с цвета­ми повторяется еще раз, трудной военной весной, уже после гибели Касыгма. Толгонай видит, как после работы, при свете заходя­щего солнца, Алиман в черной косынке нарвала крас­ных тюльпанов, как «подняла голову, огляделась по сторонам, потом понурилась, уныло уставилась на цве­ты, вроде бы: кому их теперь и куда?.. И вдруг встрепенулась вся, упала лицом вниз и стала рвать свои цветы в клочья, хлестала ими землю, потом утихла, уткну- лась в руки и лежала так, передергивая плечами» . А потом она бежала по полю, «в черном платке по крас­ному полю»...

Это одна из выразительных деталей живописного, психологического мастерства киргизского прозаика. Многое пришлось вынести Алимам за ее короткий век; отвергнутая чабаном, затаившаяся в своих страданиях и стыде, она пытается рожать в одиночестве, на соломе в сарае, и первый крик ее младенца стал послед­ним мгновением жизни Алиман. Одна из сильнейших трагических сцен повести: рассвет после осенней сля­котной ночи, по каменистой дороге стучит бричка, а в ней мертвая, измученная непосильными родами Алиман. «В сумеречном свете кружились крупные белые сне­жинки. Они мягко опускались на дорогу. Вокруг была тишина - ни звука, во всем мире была белая тишина. И в этой белой тишине бесшумно тащились усталые лошади с белыми гривами и белыми хвостами, беззвучно рыдал Векташ, сидя на бричке. Он не погонял лошадей, лошади сами шли. Он всю дорогу плакал. А я шла ря­дом по обочине дороги, укрыв ребенка под чапан у себя на груди, и белый снег на земле казался мне черным».

История короткой жизни Алиман, рассказанная в «Материнском поле», раздвигает привычные рамки по­вести о самоотверженности" труде советских женщин в годы войны», углубляет философский замысел писателя. Несколько раз в повести Толгонай размышляет о раз­рушающем воздействии войны. Вспоминая о младшем сыне Джайнаке, пропавшем без вести где-то в тылу врага, при выполнении задания, Толгонай говорит: «Не смог ты спокойно смотреть на наши страдания и ушел. Ты очень хотел, чтобы люди оставались людьми, чтобы война не калечила в людях живую человеческую душу, чтобы она не вытравляла из ник доброту и сострадание».

Чингиз Айтматов Материнское поле

Чингиз Торекулович Айтматов

«Материнское поле» о сложных психологических и житейских коллизиях, происходящих в жизни простых деревенских людей в их столкновении с новой жизнью.

Отец, я не знаю, где ты похоронен.

Посвящаю тебе, Торекулу Айтматову.

Мама, ты вырастила всех нас, четверых.

Посвящаю тебе, Нагиме Айтматовой.

В белом свежевыстиранном платье, в темном стеганом бешмете, повязанная белым платком, она медленно идет по тропе среди жнивья. Вокруг никого нет. Отшумело лето. Не слышно в поле голосов людей, не пылят на проселках машины, не видно вдали комбайнов, не пришли еще стада на стерню.

За серым большаком далеко, невидимо простирается осенняя степь. Бесшумно кочуют над ней дымчатые гряды облаков. Бесшумно растекается по полю ветер, перебирая ковыль и сухие былинки, бесшумно уходит он к реке. Пахнет подмокшей в утренние заморозки травой. Земля отдыхает после жатвы. Скоро начнется ненастье, польют дожди, запорошит землю первым снегом и грянут бураны. А пока здесь тишина и покой.

Не надо мешать ей. Вот она останавливается и долго смотрит вокруг потускневшими, старыми глазами.

Здравствуй, поле, - тихо говорит она.

Здравствуй, Толгонай. Ты пришла? И еще постарела. Совсем седая. С посошком.

Да, старею. Прошел еще один год, а у тебя, поле, еще одна жатва. Сегодня день поминовения.

Знаю. Жду тебя, Толгонай. Но ты и в этот раз пришла одна?

Как видишь, опять одна.

Значит, ты ему ничего еще не рассказала, Толгонай?

Нет, не посмела.

Думаешь, никто никогда не расскажет ему об этом? Думаешь, не обмолвится кто ненароком?

Нет, почему же? Рано или поздно ему станет все известно. Ведь он уже подрос, теперь он может узнать и от других. Но для меня он все еще дитя. И боюсь я, боюсь начать разговор.

Однако человек должен узнать правду. Толгонай.

Понимаю. Только как ему сказать? Ведь то, что знаю я, то, что знаешь ты, поле мое родимое, то, что знают все, не знает только он один. А когда узнает, то что подумает он, как посмотрит на былое, дойдет ли разумом и сердцем до правды? Мальчишка ведь еще. Вот и думаю, как быть, как сделать, чтобы не повернулся он к жизни спиной, а всегда прямо смотрел ей в глаза. Эх, если бы можно было просто в двух словах взять да и рассказать, будто сказку. В последнее время только об этом и думаю, ведь не ровен час - помру вдруг. Зимой как-то заболела, слегла, думала - конец. И не столько боялась смерти - пришла бы, я противиться бы не стала, - а боялась я, что не успею открыть ему глаза на самого себя, боялась унести с собой его правду. А ему и невдомек было, почему так маялась я… Жалел, конечно, даже в школу не ходил, все крутился возле постели - в мать весь. «Бабушка, бабушка! Может, воды тебе или лекарства? Или укрыть потеплее?» А я не решилась, язык не повернулся. Уж очень он доверчивый, бесхитростный. Время идет, и никак не найду я, с какого конца приступить к разговору. По-всякому прикидывала, и так и эдак. И сколько ни думаю, прихожу к одной мысли. Чтобы он правильно рассудил то, что было, чтобы он правильно понял жизнь, я должна рассказать ему не только о нем самом, не только о его судьбе, но и о многих других людях и судьбах, и о себе, и о времени своем, и о тебе, мое поле, о всей нашей жизни и даже о велосипеде, на котором он катается, ездит в школу и ничего не подозревает. Быть может, только так будет верно. Ведь тут ничего не выкинешь, ничего не прибавишь: жизнь замесила всех нас в одно тесто, завязала в один узел. А история такая, что не всякий даже взрослый человек разберется в ней. Пережить ее надо, душой понять… Вот и раздумываю… Знаю, что это мой долг, если бы удалось его исполнить, то и умирать не страшно было бы…

Садись, Толгонай. Не стой, ноги-то у тебя больные. Присядь на камень, подумаем вместе. Ты помнишь, Толгонай, когда ты первый раз пришла сюда?

Трудно припомнить, столько воды утекло с тех пор.

А ты постарайся вспомнить. Вспомни, Толгонай, все с самого начала.

Смутно очень припоминаю: когда я была маленькой, в дни жатвы меня приводили сюда за руку и сажали в тени под копной. Мне оставляли ломоть хлеба, чтобы я не плакала. А потом, когда я подросла, я прибегала сюда стеречь посевы. Весной тут скот прогоняли в горы. Тогда я была быстроногой косматой девчушкой. Взбалмошное, беззаботное время - детство! Помню, скотоводы шли с низовий Желтой равнины. Гурты за гуртами спешили на новые травы, в прохладные горы. Глупая я тогда была, как подумаю. Табуны мчались со степи лавиной, подвернешься - растопчут вмиг, пыль на версту оставалась висеть в воздухе, а я пряталась в пшенице и выскакивала вдруг, как зверек, пугала их. Лошади шарахались, а табунщики гнались за мной.

Эй, косматая, вот мы тебе!

Но я увертывалась, убегала по арыкам.

Рыжие отары овец проходили здесь день за днем, курдюки колыхались в пыли, как град, стучали копыта. Гнали овец черные охрипшие пастухи. Потом шли кочевья богатых аилов с караванами верблюдов, с бурдюками кумыса, притороченными к седлам. Девушки и молодайки, разнаряженные в шелка, покачивались на резвых иноходцах, пели песни о зеленых лугах, о чистых реках. Дивилась я и, позабыв обо всем на свете, долго бежала за ними. «Вот бы и мне когда такое красивое платье и платок с кистями!» - мечтала я, глядя на них, пока они не скрывались из виду. Кем была я тогда? Босоногой дочкой батрака - джатака. Деда моего оставили за долги пахарем, так и пошло в нашем роду. Но хотя никогда не носила я шелкового платья, выросла приметной девушкой. И любила смотреть на свою тень. Идешь и поглядываешь, как в зеркало любуешься… Чудная была я, ей-богу. Лет семнадцать мне было, когда на жатве я и встретила Суванкула. В тот год он пришел батрачить с Верхнего Таласа. А я и сейчас закрою глаза - и точь-в-точь вижу его, каким он был тогда. Совсем молодой еще, лет девятнадцати… Рубахи на нем не было, ходил, накинув на голые плечи старый бешмет. Черный от загара, как прокопченный; скулы блестели, как темная медь; с виду казался он худым, тонким, но грудь у него была крепкая и руки словно железные. И работник он был - такого не скоро сыщешь. Пшеницу жал легко, чисто, только слышишь рядом, как серп звенит да колосья подрезанные падают. Бывают такие люди - любо смотреть, как работают. Вот и Суванкул был таким. На что я считалась быстрой жницей, а всегда отставала от него. Далеко уходил вперед Суванкул, потом, бывало, оглянется и вернется, чтобы помочь мне сравняться. А меня это задевало, я сердилась и гнала его:

Ну, кто тебя просил? Подумаешь! Оставь, я и сама управлюсь!

А он не обижался, усмехнется и молча делает свое. И зачем я сердилась тогда, глупая?

Мы всегда первыми приходили на работу. Рассвет только-только наливался, все еще спали, а мы уже отправлялись на жатву. Суванкул всегда ожидал меня за аилом, на тропинке нашей.

Ты пришла? - говорил он мне.

А я думала, что ты давно ушел, - отвечала я всегда, хотя знала, что без меня он никуда не уйдет.

И потом мы шли вместе.

А заря разгоралась, золотились первыми самые высокие снежные вершины гор, и ветер со степи струился навстречу синей-синей рекой. Эти летние зори были зорями нашей любви. Когда мы шли с ним вдвоем, весь мир становился иным, как в сказке. И поле - серое, истоптанное и перепаханное - становилось самым красивым полем на свете. Вместе с нами встречал восходящую зарю ранний жаворонок. Он взлетал высоко-высоко, повисал в небе, как точка, и бился там, трепыхался, словно человеческое сердце, и столько раздольного счастья звенело в его песнях…

Смотри, запел наш жаворонок! - говорил Суванкул.

Чудно, даже жаворонок был у нас свой.

А лунная ночь? Быть может, никогда больше не повторится такая ночь. В тот вечер мы остались с Суванкулом работать при луне. Когда луна, огромная, чистая, поднялась над гребнем вон той темной горы, звезды в небе все разом открыли глаза. Мне казалось, что они видят нас с Суванкулом. Мы лежали на краю межи, подстелив под себя бешмет Суванкула. А подушкой под головой был привалок у арыка. То была самая мягкая подушка. И это была наша первая ночь. С того дня всю жизнь вместе… Натруженной, тяжелой, как чугун, рукой Суванкул тихо гладил мое лицо, лоб, волосы, и даже через его ладонь я слышала, как буйно и радостно колотилось его сердце. Я тогда сказала ему шепотом:

Суван, ты как думаешь, ведь мы будем счастливыми, да?

И он ответил:

Если земля и вода будут поделены всем поровну, если и у нас будет свое поле, если и мы будем пахать, сеять, свой хлеб молотить - это и будет нашим счастьем. А большего счастья человеку и не надо, Толгон. Счастье хлебороба в том, что он посеет да пожнет.

Мне почему-то очень понравились его слова, стало так хорошо от этих слов. Я крепко обняла Суванкула и долго целовала его обветренное, горячее лицо. А потом мы искупались в арыке, брызгались, смеялись. Вода была свежая, искристая, пахла горным ветром. А потом мы лежали, взявшись за руки, и молча, просто так смотрели в небо на звезды. Их было очень много в ту ночь.

И земля в ту синюю светлую ночь была счастлива вместе с нами. Земля тоже наслаждалась прохладой и тишиной. Над всей степью стоял чуткий покой. В арыке лепетала вода. Голову кружил медовый запах донн...

Героиня повести “Материнское поле” Толгонай вспоминает с гордостью о хлебе первого урожая, собранного ее старшим сыном – комбайнером Касымом. Ее материнское сердце переполнено гордостью за сына. Она родила, вырастила и воспитала трех сыновей, а потом одного за другим потеряла на войне. Она ведет разговор с полем и вспоминает, с чего начиналась ее любовь земле.

Когда она была маленькой, во время жатвы, ее приводили на поле за руку и сажали в тень под копной. Ей оставляли ломоть хлеба, чтобы она не плакала. Позже,

Когда Толгонай подросла, она прибегала к полю стеречь посевы. Весной мимо полей прогоняли в горы скот. В то время она была быстроногой косматой девчонкой. Это было взбалмошное и беззаботное время. Ее деда оставили за долги пахарем и с тех пор, так и повелось в ее роду. Толгонай никогда не носила шелковых платьев, но все равно выросла приметной девушкой. Лет в семнадцать она встретила на жатве молодого Суванкула и между ними вспыхнула любовь. Вместе они построили трудом свою жизнь.

Не выпуская из рук кетмень ни летом, ни зимой они пролили много пота. Построили дом, обзавелись кое-каким скотом и у них родились трое сыновей.

Толгонай родила их одного за другим через каждые год-полтора, а с приходом войны одного за другим и потеряла.

Когда Суванкул погиб в наступлении под Москвой, Толгонай вместе с невесткой Алиман стали вдовами одновременно. Не смогла она сетовать и судьбу проклинать. Ей нужно было поддержать невестку, которая сильно убивалась горем. Вдвоем они стали в поле трудиться. Толгонай до окончания войны была бригадиром. Алиман жила вместе с ней и заботилась о свекрови.

Однажды она пришла домой выпившая. Она плакала и просила прощения у Толгонай, которую называла матерью. Позже оказалось, что Алиман беременна. Во время родов она умерла, оставив свекрови младенца. Толгонай назвала внука Жанболотом. Она воспитывала его и приучила любить землю. Когда Жанболот вырос, он стал работать на комбайне соломщиком.

(1 оценок, среднее: 5.00 из 5)

Другие сочинения:

1. На поле Куликовом Самой главной темой, в поэзии Блока, является тема России. Вначале своей творческой деятельности автор избрал эту тему, и продолжал развивать ее в своих творениях. Цикл “На поле Куликовом” также не стал исключением. Создано произведение в годы первой Read More ......
2. Лицом к лицу В произведении описывается факт дезертирства, который приобретает философский смысл. Главный герой Исмаил старался любой ценой сохранить свою жизнь, но при этом он все больше терял свой человеческий облик. Когда началась война, они только достроили свой дом, а Read More ......
3. Джамиля Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу – возить зерно на станцию. А чтоб старшие не Read More ......
4. Пегий пес, бегущий краем моря Действие повести происходит на берегах Охотского моря во времена Великой Рыбы-женщины, прародительницы человеческого рода. Мифологические мотивы органично вплетены в общую канву сюжета, таким образом, простой рассказ о судьбах человеческих превращается в притчу. В истории описана Read More ......
5. Прощай, Гульсары! Минувшей осенью приехал Танабай в колхозную контору, а бригадир ему и говорит: “Подобрали мы вам, аксакал, коня. Староват, правда, но для вашей работы сойдет”. Увидел Танабай иноходца, а сердце у него больно сжалось. “Вот и свиделись, выходит, снова”, Read More ......
6. Плаха Часть первая В то лето в Моюнкумском заповеднике у волчицы Акбары и волка Ташчайнара впервые родились волчата. С первым снегом наступила пора охоты, но откуда было знать волкам, что их исконная добыча – сайгаки – будет нужна для пополнения Read More ......
7. Белый пароход Мальчик с дедом жили на лесном кордоне. Женщин на кордоне было три: бабка, тетка Бекей – дедова дочь и жена главного человека на кордоне, объездчика Орозкула, а еще жена подсобного рабочего Сейдахмата. Тетка Бекей – самая несчастная на Read More ......
8. Белое облако Чингисхана Февраль 1953 года. На полустанке Боранлы-Буранный живет семья Абуталипа Куттыбаева – жена с двумя сыновьями. Уже месяц как Абуталип находится в алма-атинском следственном изоляторе, в котором круглые сутки светит многосильная электрическая лампа, и от нее Абуталип не Read More ......